Брет Эллис - Гламорама

Я гуляю по Вашингтон-сквер.

Снова папа. Он выходит из гостиницы «Palma» в Майами в компании все той же женщины лет сорока пяти с темными волосами, приятной внешности, но не настолько приятной, чтобы привлекать к себе всеобщее внимание. Отец и эта женщина держатся за руки.

Вот они стоят перед клубом «Bombay», и она чмокает моего отца в щеку.

И тут я узнаю ее.

Это Лорри Уоллис.

Англичанка, с которой я познакомился на «Королеве Елизавете II».

Жена Стивена Уоллиса.

Та самая женщина, которая настаивала, чтобы я ехал в Англию.

Женщина, которая узнала Марину.

Я наклоняюсь к телевизору, чтобы сделать его погромче и услышать ее ответы на вопросы интервьюера, но на кассете нет звука и я слышу только фоновый шум.

Наконец, папа и Лорри Уоллис у Кэрол Лаксальт на рождественском балу. Папа стоит возле куста цветущей пуансеттии и жмет руку Джону Уорнеру.

А на заднем плане, попивая пунш из крошечной стеклянной чашки, на фоне огромной рождественской елки, усыпанной огнями, стоит Ф. Фред Палакон.

Я прикладываю руку ко рту, чтобы не закричать.

Я вновь набираю сестре.

Телефон звонит три, четыре, пять раз. Она снимает трубку.

— Салли? — Я задыхаюсь и говорю сдавленным голосом.

— Кто это? — спрашивает она подозрительно.

— Это я, — с трудом выдавливаю я. — Виктор.

— Ага, — говорит она с сомнением. — Я бы попросила вас — кто бы вы ни были — больше не звонить сюда.

— Салли, но это действительно я, послушай…

— Это тебя, — говорит она вдруг.

Затем, судя по звукам, трубку кому-то передают.

— Алло? — раздается в трубке мужской голос.

Я ничего не говорю, просто внимательно слушаю.

— Алло? — вновь повторяет тот же голос. — Виктор Джонсон слушает. Кто говорит?

Я молчу.

— Чувак, это было бы очень круто с твоей стороны, если бы ты перестал доставать мою сестру, — говорит голос. — Договорились?

Я молчу.

— До свидания, — говорит голос.

Щелчок.

На другом конце провода повесили трубку.

Давид попросил, чтобы я его не тревожил. Он вручает мне свитер и предлагает, чтобы я сходил прогуляться. Девушка, раздетая догола, сидит на коричневом плюшевом диванчике и курит сигарету. Она бросает на меня нетерпеливые взгляды. Я повинуюсь как зомби.

За дверью, уже в коридоре, я спрашиваю Давида:

— Почему ты думаешь, что я вернусь?

— Я тебе верю, — говорит он, улыбаясь и подталкивая меня к двери.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что тебе некуда идти, — объясняет он, продолжая улыбаться.

Он так обаятелен при этом, что мне остается только кивнуть ему и даже поблагодарить.

— Спасибо, — говорю я Давиду.

У меня за спиной девушка направляется к кровати. Она останавливается, поигрывая всеми мускулами своего накачанного тела и что-то настойчиво шепчет Давиду по-итальянски.

Давид закрывает дверь. Я слышу, как поворачивается ключ в замке.

Я спускаюсь на служебном лифте в вестибюль, на улице ночь, улицы влажные от сырости, и капли воды стекают по фасадам зданий, мимо которых я прохожу, хотя дождя нет. По улице проезжает такси. Я уступаю дорогу стремительно мчащимся навстречу роллерам. И меня по-прежнему кто-то снимает на камеру. Сколько раз меня предупреждали? Сколько раз я пропускал предупреждения мимо ушей?

Через час я возвращаюсь в гостиницу. На служебном лифте поднимаюсь на свой этаж. Медленно пересекаю пустынный коридор. У дверей номера вынимаю из кармана ключ, но решаю прежде постучаться.

Никто не отвечает.

Я поворачиваю ключ в замке.

Я толкаю дверь.

Давид, голый, лежит мешком на полу в ванной. Не видно никаких крупных ран, но кожа словно вся исколота во многих местах и я абсолютно не понимаю, что с ним случилось. Пол вокруг Давида залит кровью и усыпан мелкими осколками фарфоровой посуды из нашего номера. Свет, льющийся в ванную из гостиной, придает всему зрелищу в высшей степени драматический оттенок. Девушки нигде не видать. Проклиная себя на чем свет стоит, я спускаюсь в бар.

В соседнем номере гостиницы «Principe di Savoia» реквизитор заряжает мини-«узи» калибра 9 мм.

Шинед О'Коннор пела «The Last Day of Our Acquaintance», а на часах было то ли одиннадцать, то ли час, то ли пятнадцать минут четвертого, и мы все лежали вокруг бассейна в большом доме Джанни на Оушен-драйв, и было нас человек двадцать, и все или болтали по мобильнику, или курили шмаль, а я буквально несколько дней назад познакомился с Хлое. Хлое лежала рядом в шезлонге, жарясь на солнце, ее губы распухли от впрыскиваний коллагена, а моя голова раскалывалась от похмелья после десятка манговых дайкири, а я время от времени косился на кольцо с бриллиантом в сорок карат на ее пальце, и лимонад, который я пил, щипал мне язык, и все кругом время от времени говорили: «Ну и что с того?», а перед этим все дружно ловили таракана, и люди мало-помалу расклеивались на жаре. Повсюду бродили парни — стройные, пухлогубые, в обтягивающих плавках — и среди них насчитывалось по крайней мере две рок-звезды, а также подросток-гомосексуалист из Палестины, который хвастался тем, что закидывал израильтян камнями в Хевроне. И все это происходило под ясным небом, голубым, как подушечка жевательной резины.