Саймон Ингс - Бремя чисел

Я позвонил отцу Дебби, и тот решил, что имеет дело с частным детективом. Он заплатил двум разным агентствам, чтобы те помогли отыскать его пропавшую дочь. Он поблагодарил меня за звонок. Когда же отец Дебби пришел в больницу (уже зная, кто я такой), атмосфера была совершенно иной. Казалось, он меня побаивался — как, впрочем, и я его. (Посмотрев на его руки, я мысленно поблагодарил Бога.)

К этому моменту припадки Дебби уже удалось купировать — теперь они хотя бы случались примерно раз в сутки, не чаще. Никто не мог сказать, почему этот несчастный случай, который не представлял никакой опасности для жизни, вдруг повлек за собой эпилепсию. В их семье эта болезнь раньше не встречалась.

Затем, проведя еще какие-то анализы, врачи обнаружили, что Дебби беременна. Отец настаивал, чтобы беременность прервали. Одно из того немногого, что он мне сказал — причем сказал без обиняков, когда мы стояли с ним лицом к лицу буквально в паре дюймов друг от друга, так близко, что я ощущал, как от него пахнет лосьоном после бритья: он настаивает, чтобы его дочери сделали аборт. Ко мне это не имело ровно никакого отношения. А поскольку переубеждать его было бесполезно, я и не стал заморачиваться. Когда же Дебби заявила, что хочет сохранить ребенка, я понял: пора сматываться. Все те три месяца, пока мы с ней обитали под одной крышей, меня утешала мысль, что Ной Хейден, так же как и я, ни разу не трахнул ее. И вдруг выясняется, что это совсем не так. Скажу честно, открытие малоприятное. И ни за какие коврижки я не соглашусь выступать в роли отца его ублюдка.

Ничего не произошло. Никто не позвонил. Никто не пришел колотить кулаками в мою дверь. Когда я через пару дней пришел в больницу, Дебби уже выписали. За ней приехал отец и увез ее домой.

Было в этом неожиданном исчезновении нечто от волшебной сказки. В нашей квартире осталась ее одежда и кое-какие личные вещи. (Вернее, теперь уже в моей квартире.) Она вырвалась в окружающий мир, но ее вновь похитили. Может, Дебби вообще никогда не существовала?

Я позвонил Мириам и вернулся на работу в общество.

— Моя мать страстно верила в могущество образования. После того, как умер отец, она сказала мне: «Ты должен научиться магии белых людей!»

Всеобщий смех.

Отлично. Так держать. Главное, помни: на прошлой неделе подобная же публика, состоящая из доброжелательных белых, училась в Африканском центре при Ковент-Гарден шить под руководством Салли Мугабе национальные одежды жителей Черного континента.

Магия белых!

«Традиционные знания» белых людей, мог бы сказать он. «Умения» белых. Их «культура». Но он научился, обращаясь к жителям западных стран, избегать напыщенных фраз. Рассказывая историю, которую они от него ждут («Когда я был простым пастухом, пасущим коз, моя мама сказала мне…»), он пользуется словом «магия», хотя и понимает, что со стороны, возможно, имеет довольно глупый вид.

Сегодня вторник, 4 марта 1969 года, и в библиотеке прославленного философского общества, что находится в центре Лондона на Гоуэр-стрит, Жоржи Каталайо, президент ФРЕЛИМО, рассказывает о Мозамбике, стране, в которой он родился. О семенах революции, которые он сеет на родной земле. О той серьезной угрозе, которую представляют для нее он сам и его товарищи — образованные революционеры.

При колониальном режиме, говорит Каталайо, бюрократическая карьера — единственный путь, открытый перед образованным чернокожим. Бессмысленное перебирание бумаг — вот и все, что ему дозволено.

У Каталайо асимметричное, почти уродливое — если бы не улыбка — лицо. Дешевый, но опрятный костюм. Как бы забавно это ни звучало, но на вид он — типичный бюрократ.

— Когда европейцы уйдут, мы упраздним ее, как шибболет: эту власть не столько пера, сколько бумаги-копирки. Именно из-за нее мы так часто и оказываемся — к нашему великому сожалению, но и к нашей личной выгоде тоже — колониальными правителями в собственной стране.

Хотя я нахожусь в дальней части зала, возле окна, из которого отчаянно сквозит и где все звуки поглощаются уличным шумом, риторика Жоржи Каталайо щекочет мне кожу на затылке.

Когда я вернулся к своей работе, то обнаружил, что общество стало проявлять нешуточный интерес к политике антиколониализма. Меня это приятно удивило. Но не более того. Общество было ненасытным и обладало желудком быка. Оно уже давно привыкло жадно набрасываться на любую крошку новизны, слизывать начисто, до последней капли жира все свежее. Более того, оно научилось превращать эту жвачку, какой бы неудобоваримой та ни была — движение «Черные пантеры», журнал «Нова», Свободная Любовь, — в густое и легкоусвояемое варево, которым могли кормиться даже самые престарелые его члены.