Михаил Салтыков-Щедрин - Помпадуры и помпадурши

- Принеси ты мне, Семен, этой рыбки - знаешь? - командовал полициймейстер в передней. - А вы, Надежда Петровна, все еще в слезах!

Матушка! голубушка! да что ж это такое? - продолжал он, входя в комнату, - ну, поплакали! ну и будет! глазки-то, глазки-то зачем же портить!

- Да-с, вот не могу убедить! - вступился Бламанже.

- До тех пор, покуда... - сказала Надежда Петровна, и голос ее оборвался.

- Ну да, есть резон! а вы бы, сударыня, и об нас, грешных, тоже подумали!

- Что ж я могу сделать! теперь моя роль...

Надежда Петровна поникла головой.

- А я вот что вам доложу, сударыня! - настойчиво продолжал полициймейстер, - вместо того чтобы перед этим, прости господи, идолом изнывать, вам бы, сударыня, бразды-с... вот что, сударыня!

Но Надежда Петровна по-прежнему смотрела в упор на старого помпадура.

- Я, сударыня, еще сегодня имел счастье докладывать...

Полициймейстер вздохнул.

- Что же? - вступился Бламанже.

- А что ж, говорят, коли оне хотят противодействовать, так и пускай!..

Нехорошо это, Надежда Петровна! Бог с вас за это спросит! так-то-с!

Но она все молчала и, казалось, в глазах смотрящего на нее помпадура почерпала все большую и большую душевную твердость.

"Нашалил - и уехал!" - думалось ей.

- Вот то-то оно и есть-с! - продолжал полициймейстер, как бы предвосхищая ее мысль, - они-то уехали, а мы вот тут отдувайся-с!

- Я постоянно ей это твержу! - оправдывался Бламанже, - и не я один - все общество!

Но Надежда Петровна уже не слушала более. Она вскочила с места и, как раненая тигрица, устремилась на полициймейстера.

- Так вы забыли, кто меня любил? - вскрикнула она на него, - а я... я помню! я все помню!

И с этим словом она величественно удалилась из комнаты.

Попытки, однако, этим не ограничились. Чаще и чаще начали навещать Надежду Петровну городские дамы, и всякая непременно заводила речь об новом помпадуре. Некоторые говорили даже, что он начинает приударять.

- Как жаль, что около него нет... vous savez? <���знаете?> - прибавляла при этом какая-нибудь сердобольная дамочка.

- Нет, не знаю! - отвечала Надежда Петровна с изумительным равнодушием.

- Ну, этого... как это лучше выразить... руководящего...

- А!

Наступила эпоха обедов и балов. Надежда Петровна все крепилась и не спускала глаз с портрета старого помпадура. В городе стали рассказывать друг другу по секрету, что она надела на себя вериги.

- Mais, enfin, cela commence a devenir ridicule, ma chere! <���Но это, наконец, становится смешным, моя милая!> - говорили ей подруги, приглашая принять участие в общественных торжествах.

- Вы не знаете, mesdames, кто меня любил! - был ее обыкновенный ответ на эти приставанья, - а я... я знаю! О! я очень-очень много знаю!

- Все это так... c'est sublime, il n'y a rien a dire! <���это возвышенно, нечего и говорить!> но все же... всему есть наконец мера!

- Вот так-то я с ней каждый божий день бьюсь! - вступался при этом надворный советник Бламанже, который, в последнее время, истаял, как свечка.

В сущности, однако ж, сердце ее мало-помалу подавалось. Она начинала уже анализировать физиономию старого помпадура и находила, что у него нос...

- Ах, ma chere <���моя дорогая>, посмотрите, какой у него уморительный нос! - говорила она Ольге Семеновне.

- Я удивляюсь, как вы прежде этого не заметили, - отвечала госпожа Проходимцева, которая и с своей стороны употребляла все усилия, чтобы заставить Надежду Петровну позабыть о прошедшем. - Да и губы-то не больно мудрящие!

И вот, однажды, она рискнула даже взглянуть в окошко... О, ужас! она увидела нового помпадура, который шел по улице, мурлыкая себе под нос:

L'amour - qu'est que c'est que ca, mamselle?

L'amour - qu'est que c'est que ca?

<���Любовь, что это такое, мадемуазель?>

Он был так хорош, что она невольно загляделась. Брюнет, небольшого роста, но чрезвычайно пропорционально сложенный, он, казалось, был создан для того, чтобы повелевать и очаровывать. На левой щеке его была брошена небольшая бородавка (она все заметила!), а над губой прихотливо вился темный ус, который он по временам прикусывал. Красота его была совсем другого рода, нежели красота старого помпадура. У того и нос и губы были такие мягкие, такие уморительные, что так и позывало как-нибудь их скомкать, смять, а потом, пожалуй, и поцеловать. Но не за красоту поцеловать, а именно за уморительность. У этого, напротив, все было крепко, все говорило о неуклонности, неупустительности и натиске.

Но вот он приближается больше и больше: вот он уже поравнялся с домом Надежды Петровны; походка его колеблется, колеблется... вот он остановился... он взялся за ручку звонка... Надежда Петровна, вся смущенная и трепещущая, устремилась под защиту портрета старого помпадура.