Марк Твен - Отрывочные наброски праздного путешественника

Мы побродили еще несколько часов по берегу и по внутренности острова и, наконец, ухитрились заплутаться, на что в Бермуде требуется особенный талант. Когда я вышел из дому, на мне были новые сапоги, № 7, теперь они уменьшились до величины 5-го номера и все продолжали уменьшаться. После этого я еще два часа проходил в них и, без сомнения, могу рассчитывать на сострадание читателя. Многие не знают зубной и головной боли, и сам я принадлежу к числу этих счастливцев, но, вероятно, всякому приходилось проходить часа два, три в тесных сапогах и познать наслаждение, которое чувствуется, когда снимешь их в укромном месте и смотришь на свою распухшую ногу, затмевающую небесный свод своими размерами.

Однажды, когда я был еще застенчивым неоперившимся птенцом, повел я как-то вечером в театр одну пятнадцатилетнюю откровенную деревенскую девушку, с которой только-что познакомился. Она казалась мне божественной. Я был в новых сапогах. Через полчаса она спросила: „Что это вы все двигаете ногами?..“ — „Разве?“ сказал я, и стал внимательнее и смирнее. Через следующие полчаса она спросила: „Отчего вы отвечаете мне только: да, о, да, ха, ха, конечно, совершенно! верно на все, что я вам говорю, и почти всякий раз невпопад?“ Я покраснел и объяснил, что немножко задумался. Еще через полчаса она спросила: „Скажите, пожалуйста, отчего вы все время улыбаетесь без всякой причины, и вместе с тем имеете такой измученный вид?“ Я объяснил, что это всегда со мной бывает, когда я размышляю. Прошел час. Она обернулась, посмотрела на меня своими серьезными глазами и спросила: „О чем вы все время плачете?“ Я объяснил, что смешные комедии всегда вызывают у меня слезы. Наконец человеческая природа превозмогла и я потихоньку снял сапоги. Это была ошибка с моей стороны: я уже больше не мог их надеть. Ночь была дождливая, по дороге нам не попалась ни одного омнибуса. Я был достоин всякого сожаления, когда возвращался домой, сгорая от стыда, держа под одной рукой сапоги, под другой свою спутницу, особенно в те мучительные минуты, когда приходилось проходить мимо уличных фонарей, свет которых падал на мостовую. Наконец, это дитя природы спросило: „Где ваши сапоги?“ Захваченный врасплох, я увенчал достойным концом все глупости того вечера следующим нелепым ответом: „Высшие классы не носят их в театре“.

Его преподобие был полковым священником вовремя войны, и пока мы разыскивали дорогу в Гамильтон, он рассказал нам историю о двух умирающих солдатах, которая меня очень заинтересовала, несмотря на мои ноги.

Он рассказал, что в Потомакских госпиталях правительство выдавало для умерших грубые сосновые гробы; но не всегда удавалось получить их. Поэтому, если под рукой гроба не было, то покойника хоронили без него.

Вот раз, позднею ночью, умирали в госпитале два солдата. В комнату вошел человек с гробом на плечах и остановился в нерешительности, задумавшись над тем, кому из двух бедняков он понадобится раньше. Говорить они уже не могли и только оба смотрели на него умоляющим образом. Один из них высунул из под одеяла исхудалую руку и сделал пальцем жест, означавший: „Будь добр, поставь его, пожалуйста под мою кровать.“ Человек исполнил просьбу и ушел. Счастливый солдат с трудом повернулся на постели лицом к другому воину, приподнялся немного, с подушки и начал работать над тем, чтобы придать своему лицу особенное выражение; после долгих и упорных усилий ему удалось изобразить торжествующее подмигивание. Страдалец упал на подушки в изнеможении, но упиваясь славою.

Тогда пришел личный друг солдата № 2, обиженного. Последний начал умолять его красноречивыми взглядами; наконец тот понял и, вытащив гроб из под кровати № 1-го, поставил его под кровать № 2-го. № 2-й выразил ему свою радость и сделал еще какой-то знак. Друг опять понял, подложил руку под плечо № 2-го и немного приподнял его. Тогда умирающий герой обратил свой тусклый взгляд к № 1-му и начал медленно трудиться над своими руками. Понемногу удалось ему поднести одну руку к лицу, но она ослабла и упала. Еще раз попытался он поднять ее, и опять неудачно. Тогда он отдохнул, собрал весь остаток сил и на этот раз ему удалось медленно, но уверенно поднести к носу большой палец; остальными пальцами он торжествующе махнул в воздухе и упал на подушки мертвый. Эта картина до сих пор рисуется в моих глазах, признаюсь, положение исключительное, исключительное в своем роде.

На другой день, рано утром, в моей комнате внезапно появился маленький белый слуга и произнес только одно слово: „Завтрак!“