Фрэнсис Фицджеральд: Трудный больной

В карих глазах медсестры зажглось воспоминание о недавнем фильме про Пастера, о книге про Флоренс Найтингейл, которую они читали в училище. Зажглось то чувство, с каким они студентками порхали через морозную улицу из корпуса в корпус Филадельфийских клиник, гордясь новыми сестринскими накидками не меньше, чем гордятся меховыми палантинами светские девицы, входящие в «Гранд-отель» на свой первый бал.

— Я… я, пожалуй, все-таки опять попробую, — сказала она сквозь верещанье телефона:

— Раз нельзя никого сейчас найти, я вернусь к больному.

— Ну вот — то наотрез отказываетесь иметь дело с алкоголиками, то сами хотите вернуться.

— Я, пожалуй, преувеличила трудности. По-моему, я все же смогу помочь ему.

— Дело ваше. Но ведь он за руки хватает.

— А я сильнее, — сказала девушка. — Взгляните, какие у меня запястья: в Уэйнсборо я два года играла в баскетбольной команде старшеклассниц. Я с ним справлюсь.

Миссис Хиксон целую минуту глядела на нее.

— Что ж, ладно, — сказала она. — Но не забывайте: все их пьяные слова абсолютно безответственны. Я через все это прошла; условьтесь с коридорным, чтобы вызвать, если надо, поскольку тут ни за что нельзя ручаться, — есть алкоголики приятные и есть неприятные, но на гадости способны они все.

— Я не забуду, — сказала девушка.

Она вышла на улицу — вечер был странно светлый, косо сеялась мелкая изморось, забеливая черно-синее небо. Автобус был тот самый, которым она ехала в город, но разбитых стекол стало, кажется, больше, и раздраженный водитель грозил изуродовать этих мальчишек, пусть только попадутся в руки. Она понимала, в нем просто накопилась глухая досада на все, как в ней — досада на алкоголиков. А сейчас, когда она войдет в номер к своему пациенту и увидит, какой он потерянный, несчастный, она почувствует к нему презрение и жалость.

Она вышла из автобуса, спустилась по длинной лестнице к отелю; холодный воздух взбодрил ее. Она потому будет ходить за ним, что никто другой не хочет, — ведь лучших людей ее профессии всегда влекли больные, от которых все отказывались.

Она постучалась в дверь, зная теперь, с какими словами к нему обратится.

Он открыл ей сам. Он был одет парадно, в смокинге, даже в котелке уже, но без галстука и без запонок.

— А, привет, — сказал он рассеянно. — Рад, что вы вернулись. А я проснулся вот и решил выйти. Ну как, раздобыли ночную сиделку?

— Я сама справлюсь, — сказала она. — Я решила дежурить круглосуточно.

Он улыбнулся радушно-безразличной улыбкой.

— Вижу, вас нет, а откуда-то уверенность — вернетесь. Пожалуйста, найдите мои запонки. Они либо в черепаховой шкатулке, либо…

Он встряхнулся, оправляя смокинг, убрал манжеты в рукава.

— Я ведь подумал, вы совсем ушли, — сказал он небрежно.

— Я тоже думала, что ухожу совсем.

— Там на столе, — сказал он, — увидите целый комикс, для вас нарисовал.

— Вы собираетесь куда-то в гости? — спросила она.

— К секретарю президента, — сказал он. — Ужасно утомило это одевание. Хотел уже махнуть рукой, но тут вы пришли. Закажите мне хересу.

— Одну рюмку, — устало согласилась она. Вскоре он окликнул ее из ванной:

— О сестра, сестра. Свет Моей Жизни, а где другая запонка?

— Я вдену вам.

В ванной она отметила ознобную бледность его лица, ощутила идущий от него смешанный запах мятной и джина.

— Но вы ненадолго? — спросила она. — В десять заедет доктор Картер.

— Да что доктор! Я и вас с собой беру.

— Меня? — воскликнула она. — В свитере и юбке? Тоже скажете!

— Без вас я никуда.

— И не надо, и ложитесь. У вас постельный режим. Как будто нельзя отложить до завтра.

— Разумеется, нельзя.

— Так уж и «разумеется».

Она дотянулась, повязала ему галстук; он измял пластрон, вдевая запонки, и она предложила:

— Вы наденьте другую, немятую, раз у вас такая неотложная и приятная встреча.

— Хорошо, но только сам надену.

— А почему — сам? — возмутилась она. — Почему вы не хотите, чтобы я помогла? Зачем тогда вам сиделка — какая от меня тут польза?

Он вдруг покорно сел на крышку унитаза.

— Ладно, одевайте.

— Да не хватайте за руку, — сказала она и вслед за тем:

— Виновата.

— Ничего, ничего. Мне не больно. Сами сейчас убедитесь.

Она сняла с него смокинг, жилет, крахмальную сорочку и хотела стянуть нижнюю рубашку через голову, но он, придержав ее руку, затянулся напоследок сигаретой.

— Теперь глядите, — сказал он. — Раз, два, три. Она стянула рубашку, и тут же он ткнул себя в грудь рдяно-серым концом сигареты, точно кинжалом в сердце — загасил, вдавил окурок в нехороший бурый струп слева на ребре размером с долларовую монету; случайная искра слетела при этом на живот, и он слегка охнул.