Людмил Стоянов - Мехмед Синап

Синап гнал от себя эти воспоминания, — его грызла досада, что он столько раз упускал из своих рук прекрасные возможности. Безумец! Теперь ему кажется, что он поумнел. Но все утекло, как песок между пальцами.

Он жалел райю [4] Немусульманские подданные султана, в большинстве — крестьянская беднота. ( Прим. перев .) — вот что погубило его! Пазвантоолу ненавидел султана, но и сам был человек жестокий, надменный. Он был тот же султан в миниатюре. Синап мог выдвинуться, мог стать у него большим человеком, если бы не вражда с начальником отряда Кара Ибрагимом. Кара Ибрагим жег деревни, убивал детей и женщин, превращал в пепел дома и лачуги. Он старался угодить паше, чтобы вскарабкаться повыше.

Прошли годы. На Пазвантоолу двинулись султанские войска. И вот Кара Ибрагим перешел к ним со всей своей ордой. Если бы паша слушал его, Синапа, совсем иначе обстояло бы дело теперь! Так нет — пришлось скитаться без роду и племени; ищут его султанские чиновники, ищут жандармы; как настоящий разбойник пробирается он по козьим тропкам в родную Чечь...

И вот теперь пришлось вернуться, чтобы увидеть этот голодный народ, иссохший, пожелтевший, отданный в жертву смерти, которая ночами ходит, как сторож с посохом, по ухабистой деревенской улице и стучится в каждую дверь.

Неудержимый поток под ветвистым платаном клокотал и пенился. Синап сидел на мягкой травке и закусывал. Он макал сухие куски в серую соль и горстью черпал воду из родника. С наслаждением ел хлеб: он был последний. Синап привез его с равнины — здесь, в родном краю, хлеба не было вовсе.

— Эх, жизнь, жизнь, будь ты неладна! — вспомнил он слова, какими встретил когда-то нищету. Правда, тогда был хоть хлеб! Был и качамак, и творог, и пахта... Но и тогда в сердце его кипела ненависть к сильным, к тем, кто жарил себе шашлыки и опивался старым вином. Богачи, беи и султанские чиновники знали, что народ голодает и мучается. Теперь Синап снесет голову Метексе, если тот не отдаст ему дочери! Он уже не тот Синап, что трепетал от одного взгляда хозяина и с поздней осени до ранней весны пас его стада на равнинах Приэгейского края. Пасет, бывало, стадо: вблизи бегут потоки с Родопов, ветер колышет траву и шелестит в высоких кипарисах, а он дует в свирель против ветра, чтобы пересвистать его. Играл для Гюлы, дочери Метексы, и мечтал, как он посватается к ней; ему не верилось, что старик прогонит его. Он представлял себе, как она сидит перед ткацким станком, как ткет себе приданое, видел, как ее платочек сползает на плечо, открывает ее черные волосы и шею...

Приходила весна. Он возвращался со стадом, а старый Метекса сурово встречал его словами:

— Староста жалуется на тебя, Мехмед! Ты пропадал целыми днями, оставлял стадо на псов. Где ты шлялся, бродяга?

Синап не отвечал. Метекса злился. Лицо его еще больше зеленело, нос удлинялся, гноящиеся глазки наливались кровью. Наконец он поднимался и замахивался, чтобы ударить Синапа; но Синап спокойно и ловко отскакивал и говорил:

— Ты Метекса, я Синап. Я не позволю бить себя.

Старик начинал смеяться желчным, деланным смехом:

— Ха, ха, ха, — да ты что, осел? Бродяга, оборванец!.. С Метексой вздумал тягаться, а?

И снова поднимал хлыст.

Но в этот момент появлялась Гюла, и Метекса смирял на время свой гнев. Рука с хлыстом медленно опускалась. Гюла смотрела на отца долгим, пронзительным взглядом, затем украдкой переводила свои черные глаза на Синапа и быстро скрывалась в горницу.

Что ему оставалось делать? В синих сумерках он видел Машергидик. Там была его Чечь, куда он спешил по хребту лесистых гор. Сколько лет он не видел ее!

Синап встал. В его глазах пробежали какие-то тени. Высокое стройное тело согнулось от тайной боли. Черные усы вздрагивали, словно его била лихорадка. Мысль о голоде огромной багровой тучей захлестнула, залила его душу. Неужели всему этому народу суждено погибнуть, как муравейнику, обложенному огнем? Рослые, плечистые мужчины ходили, согнувшись дугой, высохшие, тонкие, как коромысло. Алла, аллах, ослеп ты или отвернулся от своих правоверных?

Он ехал всю ночь и лишь рано утром добрался до вершины Машергидика; горы, ликующие и радостные, утопали в зелени кустарников и ранних весенних цветов, хотя до Ильина дня оставалось немного. «На равнине уже жнут и молотят, думал он, закрома ломятся от пшеницы, а в несчастной Чечи ни горсти муки, ни зерна на поминки усопших...» У самого в котомке не было ни крохи хлеба, от постоянного недоедания он чувствовал себя обмякшим, расслабленным.