Бенедикт Спиноза - Этика

Отсюда и из положения 28 следует, что каждый, насколько может, стремится к тому, чтобы все любили то, что он любит, и ненавидели то, что он ненавидит. Это поэт выражает так [3] Ovid. Amor. II, 19, 4–5. .

Это стремление к тому, чтобы каждый был согласен с нами относительно того, что мы любим или ненавидим, есть собственно честолюбие (см. схол. пол. 29 этой части). И поэтому мы видим, что каждый по природе желает того, чтобы все жили согласно его понятиям; но так как все одинаково желают этого, то и приходят в столкновение между собой, и в то время как все хотят, чтобы их все любили и хвалили, все ненавидят друг друга.

Если мы вообразим, что кто-нибудь наслаждается вещью, которой только он один может владеть, то мы будем стараться сделать так, чтобы он не владел ею.

Только потому, что мы воображаем, что кто-нибудь наслаждается какой-нибудь вещью, мы (по пол. 28 этой части с его 1 королл.) будем любить ее и будем желать наслаждаться ею. Но (по пред. пол.) мы воображаем, что этой нашей радости препятствует то, что другой наслаждается той же вещью. Следовательно (по пол. 28 этой части), мы будем стараться, чтобы он не владел ею, – что и требовалось доказать.

Итак, мы видим, что природа людей большей частью такова, что они чувствуют сострадание к тому, кому живется плохо, и завидуют тому, кому живется хорошо, и (по пред. пол.) ненавидят его тем больше, чем больше любят ту вещь, которой в их воображении обладает другой. Далее, мы видим, что из того же свойства человеческой природы, из которого вытекает то, что люди бывают милосердны, вытекает также и то, что они бывают завистливы и честолюбивы. Наконец, если мы обратимся к опыту, то найдем, что и он учит нас всему этому, особенно если мы обратим внимание на ранние годы нашей жизни. Ибо дети, тело которых постоянно находится как бы в равновесии, смеются, или плачут, как показывает опыт, только потому, что видят, как плачут или смеются другие, и кроме того, видя то, что делают другие, непременно желают подражать этому и, наконец, желают для себя всего того, чем наслаждаются, как им кажется, другие. Дело в том, что образы вещей, как мы сказали, суть впечатления, испытываемые человеческим телом, или состояния, которые человеческое тело претерпевает от действия внешних причин и которыми располагается к такому или другому действию.

Когда мы любим вещь, подобную нам, то стараемся, насколько можем, сделать так, чтобы и она нас любила.

Вещь, которую мы любим, мы стараемся, насколько можем, предпочитать другим (по пол. 12 этой части). Итак, если вещь подобна нам, то мы будем стараться причинять ей радость предпочтительно перед другими (по пол. 29 этой части), или будем стараться, насколько можем, сделать так, чтобы любимая вещь испытывала радость, сопровождаемую идеей о нас самих, т. е. (по схолии пол. 13 этой части) чтобы она нас взаимно любила, – что и требовалось доказать.

Чем больше тот аффект, который, как мы воображаем, испытывает по отношению к нам любимая вещь, тем больше будем мы хвалиться этим.

Мы (по пред. пол.) стараемся, насколько можем, чтобы любимая вещь нас взаимно любила, т. е. (по схол. пол. 13 этой части) чтобы любимая вещь испытывала радость, сопровождаемую идеей о нас самих. Поэтому чем больше та радость, которую, как мы воображаем, любимая вещь испытывает из-за нас, тем больше это старание поддерживается, т. е. (по пол. 11 этой части с его схолией) тем больше мы испытываем радости. А когда мы радуемся из-за того, что причиняем радость другому, нам подобному, тогда и на себя мы смотрим с радостью (по пол. 30 этой части). Следовательно, чем больше тот аффект, который, как мы воображаем, испытывает по отношению к нам любимая вещь, тем с большей радостью мы будем созерцать себя самих или (по схолии пол. 30 этой части) тем больше будем хвалиться этим, – что и требовалось доказать.

Если кто-нибудь вообразит, что любимая вещь соединяется с другим такими же или еще более тесными узами дружбы, чем какими он только сам был связан с нею, то он будет испытывать к самой любимой вещи ненависть и будет завидовать этому другому.