Владислав Ванчура: Причуды лета

— Вот вам молоко, дочка,— сказал крестьянин, подавая Анне кувшин.— Приходите завтра после девяти. Тогда у нас больше времени и можно поговорить.

Последние слова хозяин произнес с особенной выразительностью. Но не успел он это сказать, как ему пришлось поспешить в комнату. Там он кинулся к горшку и, обмочив губы в белые сливки, сделал вид, будто все недостающее выпил сам.

Анна возвращалась домой без малейшей тревоги и вступила в пределы грозного события довольно беспечно. Увидев толпу, собравшуюся перед зеленым Арноштековым домиком, она подумала, что какая-то каналья нашла представление слишком коротким и народ толпится, требуя деньги обратно. Это печальное явление повторялось довольно часто и служило нередко основанием для того, чтобы фургон, снявшись с места, пустился в дальнейший путь.

«Но что это? — подумала Анна, проходя между примолкшими рядами.— Совсем не слышно ругани. В чем дело?»

Она взошла по трем ступенькам и открыла дверь.

Фокусник преспокойно лежал на животе, медленно и правильно дыша. Лицо его было не бледней обычного, ноги и руки у него не отнялись, и он был жив.

Увидев все это, Анна остановилась перед пани Дуровой и, после того как та, заливаясь слезами, рассказала ей о несчастье, объявила:

— Скажу вам попросту, у вас глаза на мокром месте. Все это вздор. Мой родственник терпеть не может ни смертоубийственных прыжков, ни слез, которые его бесят. Берите-ка Арноштековы штаны, шляпу и, если хотите, маску. А я надену короткую юбочку, и мы дадим новое представление: ведь там тьма народу. Вставайте, одевайтесь, да поскорей, пока они не разошлись.

— Мне,— возразила пани Дурова, перестав рыдать и вставая,— мне, порядочной женщине из мещанского сословия, надеть вот эти штаны и перед лицом небес, перед лицом своих сограждан принять участие в мошенничестве и обмане? Потому что я так скажу: представление ваше состояло и состоит из жалких и смешных надувательств. Я спешила вырвать вас из нужды, и вы ели моих кур, мою рыбу. Я перештопала рубашки и все ваши лохмотья, которые, по совести говоря, не заслуживают даже названия белья, но теперь в кладовой пусто, там нет ничего съестного. Мои руки привыкли к честной работе и больше не прикоснутся к тряпыо, от которого разит скоморошьим потом и белилами. Вы, может, заметили, сударь, что я крещусь всякий раз, как вы богохульствуете, и отворачиваюсь, когда приходится прикоснуться к вашей сожительнице? Черта с два! Никогда не убедите вы меня, будто это ваша племянница или сестрица. Слава богу, я привыкла вязать чулки, сидя перед приличным домом, и буду опять там сидеть, потому что Антонин зовет меня и просит вернуться. Я его два-три раза видела: стоит перед фургоном взволнованный, бледный, расстроенный, готовый стереть в порошок и разнести в щепки ваш фургонишко. Ха-ха, берегитесь: он придет! Вы думаете, мне не выбраться из этого тесного курятника? Напрасные мечты! Трепещите, трус: пан Дура у порога!

— Ваша правда,— ответил Арноштек.— Вы немножко отдалились от своего очага в интересах общественного порядка и страдаете за свои убеждения. Но теперь сыпьте домой, а то я возьму палку. Мое терпение убывает по мере роста вашей добродетели, и, если вы меня разозлите, я дам вам хорошую взбучку. Ступайте восвояси и благодарите бога, что он сделал вас опять порядочной и честной женщиной без колотушек.

Когда пани Дурова ушла, Анна надела красивые шелковые штаны, которые к ней удивительно шли (так как у нее были идеальные бедра, маленькие коленки, изящные икры, узкие щиколотки и прелестные ножки, из-за которых пятьсот лет тому назад французский король повел бы войну, вплоть до истребления всех жителей и опустошения областей, примыкающих к Испании). Потом, застегнув все пуговицы и подпоясавшись хорошеньким пояском с искусным изображением двух змей, пожирающих друг друга, Анна подошла к зеркалу и увидела, что она хороша.

— Догналкова-младшая,— сказала она фокуснику,— танцевала когда-то в Фердинандском цирке с цветком груши в зубах. Некоторые находили ее выдумку эксцентричной, и мне тоже кажется, что это ей не пристало. Лучше всего просто алые губы — без всяких украшений. Но если б не было другого выхода, я выбрала бы уж никак не цветок груши, а розу, и держала бы стебелек в коренных зубах, слегка покачивая.