Илья Чернев - Семейщина

На нее явился и приглашенный Максим, да не один, а с товарищами. Парни понатащили гостинцев — медовых пряников, карамельных конфет-закусок, обносили гостинцами девок, певуний голосистых… в пляс по избе ударили. Только Максим застенчиво жался к стене, по обыкновению своему больше молчал…

Наконец настал день свадьбы.

У Авдея Степаныча загодя собрались невестины подружки, усадили Секлетинью посередь избы, облачили в лучший сарафан, в волосы темно-русые вплели ленты алые, огонь монистов и дутиков на ее груди зажгли… Потом они завели песню, а невеста заголосила, — не понять слов, но жалоба великая. И не жалоба, а расставанье с долей девичьей…

Рассевшись в кружок, подружки затянули вместе с невестой свадебную причеть…

Вечером к воротам подкатил целый санный поезд. Жених, Максимов крестный Зуда, свахи и дружки ввалились в избу. Еще в сенях услышали они звонкий голос Секлетиньи:

— Выкуп, выкуп! — закричали девки-певуньи, размахивая перед вошедшими невестиной красой — лентой, убранной букетами из шелковых сверкающих лоскутьев.

— Есть и выкуп! — перехватывая красу, крикнул Зуда. — Дружки, разливайте девкам по маленькой!

Отдавая красу, девки тихо запричитали:

— Вот она, краса! — размахивая яркой лентой, орал Зуда. Девичьи голоса печально соглашались:

Девкам подали по чарке вина, а в придачу Зуда положил на стол пять целковых звонким серебром.

Приехавших усадили за стол. Максима тиснули рядом с Секлетиньей в передний угол под божницу.

Все ели, пили, кричали, а жених и невеста, оба смущенные, красные, прятали от людей глаза, не смели ни на кого взглянуть, ничего не брали в рот, — до венчания, по обычаю, грех скоромиться.

Когда стемнело, Авдей и Пистимея благословили жениха и невесту иконой и караваем, отправили в церковь, где их ждал Ипат Ипатыч…

После венчания бурным потоком хлынуло веселье в избу Дементея Иваныча. Весь Кандабай сбежался поглядеть, как пируют Дементеевы на свадьбе своего большака…

Сменила Секлетинья девический платочек-косынку на праздничную кичку-лодочку из желтого, с цветами, платка, — навсегда уж, до смерти, обрядила голову в бабий наряд.

Семь дней и семь ночей кипела и бурлила гулянка, ночной морозный воздух раздирали раскатистые песни, крики перепившихся мужиков и баб…

Красивой, статной, прямой, как аккуратная молодая сосенка, вошла Секлетинья в новый для нее дом. Вошла молчаливо-застенчивой и работящей, как ее муж-хозяин, — словно добрая судьба позаботилась свести их друг с другом.

Без надсадных забот, без глупого шального веселья поползла по кочкам дней их молодая тихая жизнь…

Через два года Максима забрили в солдаты.

Сползая под гору серокрышими домишками в три кривых улицы, в теснине крутых сопок приютился Петровский завод. Оползень улиц обрывается на берегу овального, в версту длиною, заводского пруда. У его плотины стремительно ревет поток, ниспадающий в огороженный частоколом широченный двор, где в небо вытянулась высокая, — издали кажется, вровень с сопками, — кирпичная труба. Она высится над поселком, как маяк в пустыне мохнатых бесконечных лесов и всегда лениво дымит грязным дымом. Угольная пыль, оседающая на верхних ярусах кирпича, вычернила в вышине за многие десятилетия несмываемое копотное ожерелье. По ночам над трубою вспыхивают искры, — и пропадают в черной выси, а рядом, пониже, над головою домны пляшет косматое пламя.

Завод тих и ленив, как дым из его трубы, спокоен — как сопки вокруг: ни лязга, ни стука, ни железного громыханья, ни суетни и криков людских. Лишь подойдя вплотную, услышишь приглушенный воркотливый шум огня, сливающийся с ревом воды у Запруды.

Стар завод: над заводской конторой прокопченная временем желтая вывеска, и на ней — 1789 год.

В царствование лиходейки Екатерины, пригнавшей семейщину в забайкальские горы и степи, раздули здесь, у руды, первый горн. Но не семейские сделали это, не они оседали по склону сопки возле пруда. Заводские вербовались из ссыльных, из каторжан, из бродячей мастеровщины. Это они, отпетые и безвестные, выкопали пруд, сложили печь, вывели трубу, начали возить руду на таратайках за двадцать верст. И стал завод плавить чугун, и пошли по базарам железные печные дверки, разная утварь — тяжелые горшки, могильные кресты и плиты, а для бурят — буддийские саженные боги и вершковые боженята. Утварь делалась грубо, топорно, выпускалась в малом количестве и среди населения не славилась. Зато широкой и печальной известностью пользовалось главное изделие завода — тюремные кандалы. Ими снабжал он нерчинские сереброплавильные заводы и рудники, где работали каторжане. Да и на самом Петровском заводе многие мастеровые гремели у печей и горнов кандалами собственного изготовления. В кандальном звоне Сибири забайкальские, петровские кандалы слышались не реже уральских, присылаемых издалека.