Илья Чернев - Семейщина

Он вслух строил догадки, и по его выходило, что замирение наступит очень скоро. Этот ответ вызывал насмешливые возражения:

— Почитай полтора года это «скоро» тянется, а конца-краю не видать!

Однажды, уже весною, Андрей приехал в деревню взволнованный, до крайности расстроенный. В городе, а пуще на железной дороге, рассказывал он, волнуется и бастует мастеровщина, по ночам постреливают казаки, кого-то ловят; в Чите, слышно, приключилось неладное: забастовщики учинили пальбу, и многим из них головы шашками поснимали; где-то далеко в степях глухо волнуются братские, у которых отбирают лучшие земли. К этим вестям никольцы не проявили заметного интереса.

— Бунтуют, а что бунтуют — неизвестно.

— Против царя, сказывают, идут, — объяснил Андрей.

— Страсти!

— До чего народ отчаянности великой!

— А этим-то, братским, какой корысти захотелось… что им-то не сидится?

— Теснят их, вот и баламутятся оттого…

Прослышав о забастовках и казнях, Ипат Ипатыч, уставщик, предрек очередные последние времена и пришествие антихриста. Старики помянули старину, когда и они, семейские, бунтовали против притеснявших веру царевых слуг.

— С отчаянности наши шли… за свое дело. Может, и эти тоже?

Больше ничем не перекликнулась семейщина с закипающей в городах революционной борьбой, — легкий отзвук воспоминанья о давнопрошедшем стоянии за старую веру всплыл и погас. Нынешний незадачливый царь и его нынешние городские ненавистники не шибко-то интересовали никольцев.

Однако не во всей семейской округе случилось так, — староверские деревни и села, что покрепче, поближе к городу, посильнее, постарее, — те по вызову самого Потемкина отправили в город уважаемых стариков, и порешили те старики осудить крамольников-смутьянов, не поддаваться соблазну антихристову, кричали вслед за Потемкиным за государя императора. Потемкин староверские газеты старикам роздал, — свои газеты, — чтоб читали да разумели, где правда, где обман.

Потемкин этот был богач из богачей, на всю область первый старовер-горожанин — десятки домов, магазинов и мельниц-вальцовок принадлежало ему, постоялые дворы всюду держал. По всей семейщине гремела о Потемкине слава: у него не одни деньги, несметное богатство, — к нему и совет духовный испрашивать приезжали издалече.

Осеняя в час утренней молитвы свою грудь, размашистым двуперстием, Потемкин не забывал дел мирских, приговаривал:

— Мука нонче рубль двадцать пять…

Занятой, уважаемый, знаменитый человек… Сила!

Вскоре Андрей Иваныч укочевал к себе на Амур. Всем, да и самому ему казалось, что на этот раз покинул он родные края навсегда.

После его отъезда редко кто заносил в Никольское вести о том, чем живет и волнуется белый свет — в стороне от большого людного тракта село.

Только однажды, следующей зимою, когда уж с японцами давненько замирились, услыхали никольцы, что из России и Маньчжурии прогрохотали на бунтующую Читу два страшных поезда, два генерала с заковыристыми фамилиями забирали непокорный народ в вагоны — одних расстреливали или вешали на телеграфных столбах, других увозили с собою.

Еще реже проникали вести к Ивану Финогенычу, в его оборскую глухомань.

Максиму шел уже девятнадцатый год, и, посоветовавшись с женой, Дементей Иваныч решил оженить зимою большака своего.

Тихого голубоглазого крепыша не спрашивали, хочет ли он жениться или нет, — по обычаю, по закону сказали положенное родительское слово. Максим застенчиво потупился:

— Ну, что ж, можно и жениться.

Выбор Устиньи Семеновны пал на Секлетинью, Авдееву дочку, что в Закоулке. К Авдею послали сватов: Федора Иваныча, женихова крестного, да Ерему Силыча, соседа через дорогу. Федор Иваныч, прозвищем Зуда, значился дальним родственником Дементея. Это был мужик худой славы. В молодости кусанули его в драке за левый мизинец, смяли сустав, отчего прямой, негнущийся палец вытянулся на вершок. В те давние годы звали его Долгопалым. Правым глазом Зуда судорожно моргал, будто подмигивал, и оттого у него было еще одно прозвище — Дергай-глаз. Главное же свое прозвище Зуда получил за неукротимый, досадливый разговор: пристанет, не отлипнет — зудит и зудит.

— Чисто зуда, — говорили никольцы.

Сваты переступили порог просторной Авдеевой избы и, не переходя за матицу, истово закрестились. Потом они присели у дверей на широкую кровать, затеяли, по обычаю, пустяковый разговор.