Илья Чернев - Семейщина

Две недели приезжие амурцы погостили у старика на Оборе. Анна Абрамовна кухарничала в это время на заимке как полноправная хозяйка.

Иван Финогеныч в тайне досадовал на Андрея: уложил до времени матку в могилу, а сам того и не чует, — чужая сторона, знать, чутье! — отбила напрочь!.. Однако думки этой Андрею он не высказывал: хорош сын, ласков, что было, все равно не воротишь. И старик постоянно встречал Андрея приветливо, за ласку лаской платил, будто помирился он с его уходом на Амур и с женитьбой на православной тоже помирился. Но сердце говорило другое. Да что в том говоре сердца, ежели приглушен он и нет ему ходу наружу.

Как-то в таежном охотничьем походе Иван Финогеныч спросил Андрея наедине:

— Не пойму я: венчали-то вас как? Ты старой веры, она — новой.

— И я теперь новой…

— Ты… как? — Иван Финогеныч впился в него глазами.

— Перешел… и все тут, — чувствуя в напряженном взгляде отца укор, запнулся Андрей.

— Поглядел, как люди живут… вера ни при чем, был бы человек ладен.

— Вера ни при чем?

— Да… так ученые люди думают. Старая ли, новая — все едино.

— Бона как! Послухал бы тебя уставщик, взбеленился Иван Финогеныч — на минуту умолк. — У вас в городу свой ум, у семейщины — свой. Который лучше, — как узнаешь? Кабы знатьё!

— Верно, — с облегчением вздохнул Андрей, — узнать действительно мудрено. Только мы об этом не шибко думаем.

— Не думать… А как, ежели дума долит, — с каким-то особенным выражением произнес Иван Финогеныч и, помолчав, спросил: — Про Анисью-то слыхал?

— Замуж вышла? Как же, слыхал. — Сказывают, Егор ее поколачивает.

— Как есть… Незадачливая баба, на роду, видно, горе написано. Бьет Егорка, хворый к тому же… Тебе бы взять дочку к себе.

— Не даст. Да и стоит ли?..

— Боишься, Абрамовна не дозволит?

— И Абрамовна, и вообще…

Иван Финогеныч прекратил расспросы. Не понять его, Андрея, по чужому думать стал, даже слова — и те чужие подчас, грамотейские. Тяжело ему или все трын-трава, — кто скажет?

И он понял вдруг горькую правду: два сына у него — два непонятных, ровно незнакомых мужика. Один в городе жизни иной хлебнул, другой хоть и под боком, но пошел дорогой бездумья и стяжательства. А ведь оба умные, веселые, уважливые… Эх, жизнь — как веревка туго крученная!

Немало забот положил Иван Финогеныч, чтоб позабавить городских внучат. Смастерил им лоток, облил его на морозе водой и катал ребятишек на том лотке с крутой сопки. Обдаваемые снежной пылью, ребятишки визжали не то от страха, не то от радости. Под вечер выпускал он из сарая бодучего козла. Козел гонялся за малышами, и дед тотчас прибегал на плач испуганных детей, хватал козла за рога и хохотал-заливался:

— Эх, вы, пострелята городские, козла испужались! Говорил вам сколь раз: не бойтесь… Бегите в избу! Козла водворяли обратно в сарай.

Однажды Дементей привез на Обор пятилетнего Федотку. В тот же день Федотка выкинул над братаном шутку — подвел Андреева первенца, своего ровесника, к сараю и угостил черными, каляными от мороза, овечьими ядрышками:

— Щелкай орешки! Мальчишка раскусил три ядрышка — и стал плеваться. За ужином по этому поводу громко смеялись, и веселее всех Иван Финогеныч:

— Что ни говори, Андрюха, а семейские ребята посмышленее ваших. Таким же вот мальчонкой ты не одно лето пас на степи овец, и не помню, чтоб пробовал энти орешки… Хо-хо-хо! Далеконько им до деревенских. Помнишь, меньшой твой чуть было язык не вырвал, когда ему сунули в рот ложку сметаны.

— Дурачок, он думал, это цинковая мазь! — расплываясь в улыбке, сказала дородная Анна Абрамовна. — У нас дома они на рыбе сидят, сметаны не видят…

Погостив на Оборе, Андрей уехал в деревню, а потом перебрался с семьей в Верхнеудинск, где прожил еще с полгода. Оттуда он часто наезжал в родную деревню, и никольцы всякий раз встречали его расспросами: что слыхать про войну, не поддался ли японец? Шутка ли: один он, Андрюха, из всей деревни в люди выбился, раньше таких не было и сейчас нет, — у кого и спросить, как не у него. Андрей как мог растолковывал официальные сообщения, — большего он не знал, но, противоречивые, темные, они не удовлетворяли мужиков. Впрочем, никольцы не шибко-то досаждали разговорами о войне, кроме тех, понятно, у кого сынов забрали: отцы воюющих солдат были куда настойчивее и всё допытывались насчет конца нежданной необъяснимой войны.

— Когда же наши перестанут с япошками драться, Андрей Иваныч? — спрашивали его.