Кальман Миксат - Том 2. Повести

Это предположение подкреплялось еще и тем, что Эстер выбежала из комнаты, бросив в дверях уничтожающий взгляд на Петера, а когда Петер, уходя, пожелал проститься с нею, мадам Люси плаксиво-гнусавым голосом сообщила, что у барышни разболелась голова и она не может выйти.

Болит голова, — значит, сердится. Сердится, но не выдает, — следовательно, есть надежда.

На следующий день Петер разыскал в парламенте дядю Дани.

— Послушай, мой друг! — доверительно заговорил он. — Один обед ты уже устроил для Эстер, которая хотела со мной помириться. Теперь, прошу тебя, дай еще один обед для меня: я должен помириться с нею.

— Хе-хе-хе, — захихикал старый лис. — Сделать все можно. Можно, но только осторожно, сын мой. Даже у меня закралось подозрение, что ты хочешь расставить сети на эту голубку. Но учти, что клетка, в которой она живет, принадлежит мне, хе-хе-хе. А голубка предназначена для Пишты. Гм… Ничего нет невозможного, гм… Какую же провизию ты даешь для обеда, хе-хе-хе?

— Право свободно обманывать в счетах, — с улыбкой поддел его Корлати. Старый фискал счел этот выпад великолепным, и его большой живот так и затрясся от смеха.

Задуманный обед вскоре действительно состоялся, и Петер стал частым гостем в доме Эстер. Это бросилось в глаза даже Алторьяи.

— Послушай, дядя Дани, — как-то сказал Пишта, — поведение Петера мне что-то не нравится. Еще не хватает, чтобы он напоследок влюбился в мою невесту. Каждый раз я застаю его у вас. Что он там делает?

Старый лис пожал слегка плечами и захихикал.

— Juventus ventus! [11] Молодость ветрена! (лат.). Мирятся, мой дружок, они все мирятся. Не беспокойся! Свет не видал еще таких наивных детей: вечно сердятся друг на друга, и всегда мне приходится их мирить.

В Греции было семь мудрецов и всего лишь одно кресло, в котором полагалось сидеть мудрейшему. Каждый из семи мудрецов предлагал это кресло другому. Это создавало весьма большие затруднения.

В Венгрии восемь таких кресел, но мудрец лишь один (иногда и одного-то нет). Вот это действительно затруднительное положение. Приходится усаживать в кресла и немудрецов.

Эти немудрецы отнюдь не такие скромные, как греческие философы. Никто из них не уступает кресло другому. Напротив, каждый рад бы вскарабкаться разом на все восемь, если бы это было возможно.

В те дни как раз подбирали министров. Кабинет перестраивался. Это было большим событием для клуба. Лагерь мамелюков беспокойно жужжал. Всяческие комбинации-махинации кружились в воздухе.

Алторьяи тоже чего-то желал для себя. Чего? Он и сам не знал. Добивался, хотел — и все тут. Кто ведает, что может перепасть в подобных случаях? Когда отцветает грушевое дерево, то, бывает, ветром относит цветочки и очень далеко. Службогонцы связаны друг с другом одной веревочкой, большие с маленькими, как вагоны первого класса с багажными. Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку…

Алторьяи целыми днями слонялся по клубу, и, хотя до свадьбы оставалось не более восьми дней, он с трудом урывал минуту, чтобы забежать мимоходом к своей невесте. Пустой, достойный сожаления человек, расточающий свое самое прекрасное богатство! Ведь вся поэзия женитьбы именно в тех нескольких днях, которые остаются новобрачным до свадьбы! Медовый месяц — это сладость вкушенья; месяц перед свадьбой — сладость предвкушенья. Именно в эти недели наливаются соком самые сладкие плоды.

Дни предвкушенья пролетели мимо Алторьяи. Он ничего не предвкушал.

Накануне свадьбы он лишь ненадолго заглянул к невесте, вечер провел в клубе, потом спокойно улегся спать; утром проснулся, позавтракал, просмотрел свежие газеты — опять новые комбинации! (Эти газеты врут, как отставные солдаты.) Затем он начал одеваться: натянул сафьяновые сапоги со шпорами, накинул синий бархатный ментик с гранатовыми пуговицами, пристегнул саблю, инкрустированную бирюзой, и сел в экипаж.

Его часы показывали всего лишь половину девятого. Еще рано. Эстике, наверное, только начали одевать и сейчас примеряют к ее золотистым волосам свадебный венок. Сейчас он только мешался бы там. Дядя Дани, льет, вероятно, крокодиловы слезы. Старый Янош ворчит медведем, подружки хлопочут и щебечут, как ласточки.

Ну что ж, пусть каждый по-своему облегчает душу.

Таким образом у него как раз было время, чтобы заехать на улицу Надьштацио и забрать своего шафера Корлати.

Коляска быстро покатила по мостовой, из-под копыт лошадей вылетали мелкие искорки. Колеса выстукивали, казалось, одну и ту же фразу: «Я — сча-стли-вый, я — сча-стли-вый!..»