Мария Корелли - Моя чудная жена!

Она говорила как добрый товарищ. Я взглянул на неё с недоверием.

– Гонория… – начал я, но моё возбуждение было слишком сильно. Я пробормотал: – Нет, нет! Это слишком! Я не хочу, я не могу успокоиться!

– Тогда ляг в постель, – сказала она, в виде утешения положив руку мне на плечо и глядя на меня снисходительно. – Что-нибудь у тебя не в порядке; может быть, печень болит – я вижу, как у тебя подёргивает один глаз. Тебе следовало давно выпить прохладительного питья и идти бай-бай! (Идти бай-бай! Глупая жеманница! Она, кажется, принимает меня за ребёнка!) Зачем ты сидел до сих пор и ждал меня?

Я с упрёком устремил на неё пристальный взгляд и был побеждён! Она была так красива, особенно когда бросила эту ужасную сигару. В ней было столько повелительной сдержанности; это серое бархатное платье так удивительно шло ей, и на полной белой шее висел бриллиантовый медальон, который я подарил ей в день нашей свадьбы. В этом медальоне был мой миниатюрный портрет. Мой портрет! Она носила его, эта стройная, красивая, молодая женщина носила моё жалкое изображение на своей груди! Внезапно гнев растаял и превратился в глупую чувствительность.

– Гонория, – слабо проговорил я, обнимая её за талию, – о Гонория! Если бы ты только любила меня!

Она наклонила свою голову к моей, ниже и ниже, пока губы её почти коснулись моего уха.

– Послушай, друг мой, – шепнула она доверительно, – ты можешь признаться и облегчить душу! Ты выпил коньяк, который я оставила на буфете?

Теперь, я думаю, нетрудно понять, что Гонория была такой женщиной, с которой не легко было столковаться. У неё не было воображения, не было ничего романтического, ничего чувствительного. Когда человек давал волю своим чувствам (как я в только что описанной сцене), она приписывала его понятное возбуждение или несварению желудка, или нетрезвому состоянию. Прилив страсти, переполненное человеческое сердце и всё подобное было, по её мнению, принадлежностью того «вздора и мусора», которым были наполнены романы Вальтера Скотта, Теккерея и Диккенса или, ещё хуже, напоминало поэзию. Если было на свете что-нибудь, что Гонория положительно ненавидела, это была поэзия. Она всегда засыпала на пьесах Шекспира. Единственный раз когда я видел, что она искренне смеялась в театре, был при исполнении Ирвингом Макбета. Она смеялась беззвучно и конвульсивно. Когда знаменитый артист испускал вздох или стон, у неё, казалось, делались спазмы. Но сама пьеса не тронула её ни на йоту.

Возвращаясь домой, она покойно развалилась в карете и, пробуждаясь от дремоты, когда мы подъехали к дому, она внезапно спросила:

– Скажи мне, Вилли, что сталось с тем стариком, который был вместе с Ирвингом в картонном замке? Я его больше не видала. Не правда ли, это странно? Не пропустили ли они по ошибке часть пьесы?

Тут я догадался, что она вовсе не поняла главного мотива знаменитой трагедии – убийства короля Дункана. Я подробно и обстоятельно объяснил ей содержание пьесы. Она слушала терпеливо, а когда я кончил, она широко зевнула.

– Так вот в чём было всё дело! Мне это представлялось как-то неясно. Я думала, Ирвинг убил синего человека, который вылезал из-под пола во время обеда. (Она разумела тень Банко.) Он был страшно забавен! Знаешь, такого цвета как подмоченная серная спичка, которую нельзя зажечь, она только дымит и пахнет. Во всяком случае, это было бестолково – не разберёшь, кто убит, кто нет. Забавна была последняя схватка Ирвинга. Он будто из кожи вылезть хотел! Но он был убит в конце пьесы, не правда ли?

– Был, – отвечал я серьёзно.

– Воображаю, с каким аппетитом он ужинал после этого! Устанешь, поработав таким огромным мечом и всё напрасно. Подумай только, бить столько времени по воздуху. Страшно утомительно!

И она ушла спать, не сделав более ни одного замечания о величии, ужасе и пафосе самого страшного из шекспировских произведений, как будто она была деревянная женщина! Таким образом я знал, что у неё не было чувства, и, разумеется, я не был так глуп, чтобы ожидать от неё сочувствия, когда я был чем-нибудь раздражён или расстроен. Такие случаи бывали часто, но по некоторым причинам я сохранял наружное спокойствие и воздерживался от всяких жалоб. «Буду ждать терпеливо, – решил я, – дальнейшего развития событий».

События шли своим чередом, жена моя продолжала свой независимый мужской образ жизни, и я не делал ей более никаких замечаний. Наконец время, которого я ждал, наступило: у нас родился сын, замечательно прекрасный ребёнок (да, я знаю! ребёнок, особенно первый, всегда бывает «замечательно прекрасным» по мнению родителей; но наш ребёнок безо всякого хвастовства был действительно замечательно хорош). С рождением его ко мне вернулись счастье и надежда. Несомненно теперь, думал я с переполненным сердцем, теперь моя Гонория займёт настоящее положение и устыдится тех мужских привычек, которые лишают женщину естественной грации и нежности, нераздельных с достоинством матери. Я воспрянул духом. Я представлял свою жену совершенно другим, более милым существом, сохранившим свой блестящий ум и искреннюю веселость, но со смягчённым и более женственным характером. Я мысленно представлял себе, как она носит ребёнка на руках и мурлычет весь тот милый детский вздор, который мужчины, по-видимому, презирают, но который в глубине сердца они любят слышать. Я строил воздушные замки семейного счастья, которого не знал до сих пор, но которым – я искренне верил – мне суждено будет наслаждаться.