Мария Корелли - Моя чудная жена!

– Милый мой Вильям! – бормотала она, и руки её двигались передо мной, как руки балаганного магнетизёра. – Это так любезно с вашей стороны придти повидаться со мной, так любезно и так мило! – Она остановилась и глубоко вздохнула. Она часто делала это, так как постоянно подозревала у себя порок сердца. – Милый малютка здоров и так счастлив у себя наверху! Джорджи приходит к нему, сидит с ним на полу и даёт ему играть своей косой; он так дергает её, – при этом глаза её заметно увлажнились, – что я говорю, у неё к свадьбе не останется волос на голове. Милая девочка! Вы слышали о Ричмуре?

– Да, такая блестящая партия, и он такой прекрасный человек; не очень сообщительный, но он настоящий джентльмен. И он тоже играет с малюткой; не правда ли, это очень мило с его стороны? Он постоянно ходит наверх вместе с Джорджией, и я слышу, как они вместе хохочут, голубчики мои! Это так мило с его стороны, знаете ли, что он мужчина и любит ходить в детскую; ему там, должно быть, скучно – нет ни газет, ничего, и он не может курить, то есть он не хочет, потому что там Джорджи, кроме того, дым был бы вреден малютке для глаз.

Она опять остановилась, чтобы вздохнуть, приложив руку к груди, между тем как я силился вежливо улыбаться. (Я вынужден был делать это, потому что она считала всякого, кто не улыбался, или больным или грубияном, а я не желал казаться ни тем, ни другим.)

– Да, малютка – истинное сокровище, – продолжала она жалобно-восторженным тоном, – истинное сокровище; все около него заняты, и он такой душка! Я так рада, что вы предоставили нам заботиться о нём, пока Гонории нет дома.

– Я именно по поводу Гонории и пришёл поговорить с вами, – сказал я, прочищая горло и избегая её движущихся пальцев, которые, по-видимому, могли вызвать любимую болезнь Гонории – «судороги». – Мне очень грустно сообщить вам, что между нами произошло маленькое разногласие…

– О, Боже мой! – пробормотала миссис Маггс, нервно принимаясь за чайный прибор, который как всегда стоял готовым на столе, и начиная греметь чашками и блюдечками. – О, Боже мой, Вильям! Не говорите этого! Вы сами знаете, дорогой Вильям, невозможно, чтобы в семейной жизни всегда было яркое солнце. Когда мистер Маггс был жив – ах, кажется только вчера я его схоронила (на самом деле со смерти его прошло уже восемнадцать лет), – у нас часто бывали с ним ссоры по поводу разных вещей, особенно из-за синих галстуков! Я не могла видеть синего галстука, а он как нарочно надевал его в воскресенье! Как жаль, что ссоры у нас бывали по воскресеньям и мы проводили этот день так… так не по-христиански! Конечно, я была виновата в этом так же, как и он; оба были неправы, и это всегда так бывает у женатых людей, любезнейший Вильям: всегда оба бывают виноваты; никогда не бывает вина с чьей-нибудь одной стороны и не может быть. Что делать, приходится терпеть и сносить…

Она с шумом уронила сахарные щипцы и продолжала говорить ни к чему не идущие пустяки.

– Да я знаю, знаю всё это, – сказал я, делая отчаянное усилие быть терпеливым с этой трепещущей, бледной, кисейной женщиной, которая постоянно готова была растаять в слезах. – Но наше положение очень серьёзно и становится серьёзнее с каждым днём. Видите ли, когда человек женится, он хочет иметь семейную обстановку…

– О, милый Вильям, я уверена, что у вас есть такая обстановка, – завздыхала миссис Маггс, устремляя на меня с упрёком свои слабые глаза. – Вы не можете пожаловаться, что у вас её нет, – нет, не можете, любезнейший Вильям. У вас есть прекрасная обстановка! Одни ковры стоят целое состояние; а занавеси в гостиной, – они так хороши, что годились бы для придворных тренов, положительно так, Вильям! Все чистого шелка, вышитые выпуклыми цветами! Я даже представить себе не могу ничего лучшего! Я помню, когда это зеркало над камином было куплено у Сальвиати, – цельное венецианское стекло! Я целые ночи не спала, думая о нём, и сама пошла посмотреть, как его ставили на место: я боялась, чтобы его не разбили; оно стоило так дорого! Нет, у вас много прекрасных вещей в доме, Вильям, – как вы можете жаловаться, что у вас нет обстановки!

Я начинал терять терпение.

– Простите меня, милостивая государыня, – проговорил я несколько раздражённо: – вы, конечно, не думаете, что мебель составляет семейную обстановку! Занавески в гостиной не могут исцелить моего горя; венецианское зеркало не поможет мне выйти из затруднения! – Голос мой всё повышался от волнения. – Я не могу жить с одними стульями и столами, не правда ли? Я не могу сделать своим другом и поверенным какой-нибудь ковёр! Повторяю вам, когда человек женится, он хочет иметь свой домашний очаг; когда я женился на вашей дочери, я тоже искал этого и не нашёл!