Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

«Я больше люблю голубых бабочек», — подумал я.

Эта мысль, несомненно, самая глубокая из всех, высказанных с тех пор, как существуют бабочки, несколько меня утешила и примирила с самим собой. Я даже с некоторой симпатией принялся разглядывать трупик бабочки. Я представил себе, как она сегодня утром вылетела из леса — сытая, веселая. Была прекрасная погода. Скромная черная бабочка беззаботно порхала под голубым небесным сводом — он всегда голубой, над крыльями любого цвета. Очутившись у моего окна, она влетела и встретила меня. Может быть, никогда раньше она не видела человека, не знала даже, что это такое. Описывая вокруг меня бесчисленные круги, бабочка убедилась, что у меня есть глаза, руки, ноги, что я огромного роста — настоящее божество! И бабочка сказала себе: «Может быть, передо мной — создатель бабочек?» Мысль эта потрясла и испугала ее, и она со страху решила, что сумеет задобрить своего создателя, поцеловав его в голову. И она поцеловала меня в голову. Прогнанная мной, бабочка уселась на оконное стекло и оттуда увидела портрет моего отца. Сделав до некоторой степени правильный вывод: «Вот отец создателя бабочек», — она полетела к нему просить пощады.

Удар салфеткой положил конец ее полетам. Ни голубая необъятность неба, ни яркое великолепие цветов, ни зеленая роскошь листьев не смогли спасти ее от самой обыкновенной салфетки, простого куска полотна. Видите, как хорошо быть сильнее бабочек! Справедливости ради я вынужден признать, что, будь она голубой или, скажем, оранжевой, я бы, может быть, насадил ее на булавку, ведь подобное украшение радует глаз. Эта мысль снова меня успокоила; я соединил большой и средний пальцы и легким щелчком стряхнул покойницу в сад. Пора было; к ней уже спешили жирные муравьи… Нет; я все-таки возвращаюсь к первой мысли. Почему она не родилась голубой?

Я пошел заканчивать сборы. Теперь я уеду, уеду немедленно, даже если какой-нибудь неосмотрительный читатель попробует задержать меня неуместным вопросом: что такое, в сущности, предшествующая глава? Нелепость или намек?.. Однако я плохо знал дону Эузебию. Я был совсем готов, когда она явилась, умоляя меня отложить отъезд и в этот день у нее отобедать. Я пытался отказываться, но не тут-то было: дона Эузебия упрашивала, упрашивала, упрашивала меня, и я сдался. К тому же я должен был ей этот визит.

Для моего прихода Эужения оделась крайне просто. Думаю, что для моего прихода, хотя, может быть, она часто ходила так. Даже золотые сережки, в которых она была накануне, исчезли из ее изящных ушей, необыкновенно шедших к ее головке нимфы. Скромное, без всяких украшений, белое муслиновое платье застегивалось у ворота не брошью, а перламутровой пуговицей; такими же пуговицами застегивались манжеты; никаких драгоценностей и в помине не было.

Столь же простой была и ее душа. Мысли ее отличались ясностью, манеры — естественностью и прирожденной грацией и все-таки было что-то… ах да, рот: рот ее матери, живо напомнивший мне эпизод 1814 года; мне даже захотелось сочинить с дочкой импровизацию на ту же тему…

— Теперь я покажу вам усадьбу, — сказала дона Эузебия, когда мы допили последний глоток кофе.

Мы вышли на веранду, спустились в сад, и тут я заметил нечто, меня поразившее. Эужения чуть-чуть прихрамывала, но только чуть-чуть, так что я даже спросил ее, не оступилась ли она. Мать тотчас замолчала; дочь спокойно ответила:

— Нет, сеньор. Я хрома от рождения.

Я внутренне послал себя ко всем чертям, ругая жалким грубияном. Одного только подозрения, что она хромая, было достаточно, чтобы ничего у нее не спрашивать. Я вспомнил, что накануне, когда я увидел ее впервые, она очень медленно подошла к своей матери и что нынче я нашел ее уже за столом. Может быть, она хотела скрыть свой недостаток? Но тогда зачем она сейчас признавалась в нем? Я взглянул на Эужению, и она показалась мне грустной.

Я постарался замять свою неловкость — и это было совсем нетрудно, ведь дона Эузебия, по собственным ее словам, была веселой старушкой. Непринужденно болтая, мы осмотрели усадьбу, деревья, цветы, пруд с утками, прачечную и тысячу других вещей, и, пока дона Эузебия показывала и объясняла, я незаметно следил за выражением глаз Эужении…

Дело в том, что взгляд Эужении был отнюдь не хромым и исходил из спокойных черных глаз. Раза два или три она опустила их в некотором смущении; но только два или три раза. Вообще же они смотрели на меня прямо, но не дерзко, без ложной скромности и без жеманства.