Таня Родина - Нью-Йорк

В окне совсем нет прекрасных людей. Ни в одном окне нет интересных людей. Все нормальные люди спрятаны в самих окнах, их давно переварили их дома. Мой дом ест меня уже давно, он сплёвывает направо мои тугие ресницы, избавляясь от лишних частей тела. Но меня это не волнует, пусть так. Мои ресницы кому-нибудь ещё пригодятся.

Я почистила зубы, надеясь таким образом очистить от себя хотя бы часть всего того, что уже успело налипнуть. Мне тошно и противно от того, что я чётко ощущаю, как вся эта гадкая пылища висит на мне. Ваши черные сплетни, твои протухшие взгляды, её черствая зависть. Всё такое блаженное, сладко-горькое, как протухшее яйцо на запах и как грязная кровь на цвет. Бесит.

Но пыль всё время коварно пробивается откуда-то. У неё есть оловянное логово, в котором хранятся её мертвецки сонные дети, не знавшие счастья и мармелада. Ты знаешь, я чувствую, как она на меня бросается. Поджидает, пока я не смотрю, и накидывается сверху вниз. Тонкие пневматические пылинки неизбежно падают на струи моих коротких волос, на подушки моих слишком острых губ. Всё это чувствуется, но я никак не могу остановить это дьявольское действо. Ничего не могу поделать.

Все мои и наши знакомые по ночам совсем другие. Они срывают с себя все вот эти вот фабричные обшивки и перерождаются во что-то другое, каждое утро заново засыхая и возрождаясь. Днём они функционируют в типичных магазинах, зарабатывая себе на хлеб и алкоголь, а ночью пьют и некрасиво смеются. Ночью они совсем другие и не носят беспросветные костюмы. Когда темнота охватывает их лёгкие тела, каждый превращается в того, кем хотел бы быть. Они усмехаются месяцу на небе, видя в нём воспроизведение самих себя. Но им только мерещится. Тогда они облизываются и щедро угощают водкой любого, кто придумает хоть какую-нибудь гнусную лесть.

И я не говорю, что я – особенная.

Ты ведь и так это знаешь. Ты чувствуешь мою кривобокую индивидуальность, которая зарыта под тоннами всякой всячины. Но я не могу сопротивляться. То, что есть внутри – это так просто не выкинуть, к сожалению.

Ты говоришь, что мне нужно много плакать. Но я не вижу в этом никакого смысла. В слезах нет смысла. Они не дарят удовольствий, слёзы вонзаются в налитые яблоки моих бледных щёк и, как черви, разъедают сладкий плод. От слёз у меня остаются шрамы, и их уже не спрятать. Ты не захочешь целовать меня больше. Поэтому я не плачу. Я просто молчу и смотрю в окно.

Акая осторожно грызла некрасивое яблоко, изредка вставляя едкие комментарии.

Услышав мою очередную теорию о мире и космосе, она решила промолчать, и верно: мне нужны только её уши. Моего рта обычно было более чем достаточно, чтобы произвести все те звуки, которые необходимы.

Я расхаживала по сиротливой комнате, меряя шагами и руками всё, что угодно. Перебирала за разговором с её ушами пыльные тома и грязные чехлы. Всё валялось, как на кладбище – с пессимистической тоской и высокомерным торжеством. Комната Акаи была похоронена уже пару лет назад, и она этого не скрывала. Ей не нужно пустое сострадание, её глаза горят гораздо ярче, чем все деньги в мире.

Акая высокая и стройная. Типичные слова о таком нетипичном человеке. Её ноги состоят из миллиардов клеточек и остальных необходимых веществ. Она часто ест свои губы, которых почти уже не видно, и то и дело дёргает правым плечом. Плечо Акаи существует отдельно от её анатомически правильного тела, когда она улыбается – её плечо взлетает, как воробышек. Она показывает свою угловатую улыбку только тогда, когда рядом есть я. Она бы многое сделала для того, чтобы я никогда её не оставляла. Акая любит улыбаться, но может это делать только со мной.

Я рассматриваю неровный потолок, подыскивая нужные слова. Тем временем она принимается названивать кому-то, ища нужный номер в грязной телефонной книжке, которая валялась под кроватью вместе с давнишними газетами и бессодержательными бутылками.

Уяснив, что здесь я не найду того, что мне нужно, я решительно выхожу из её квартиры, отправляюсь гулять по улочкам моего города. Когда я ухожу, я не прощаюсь. Акая не смотрит мне вслед, она смотрит под свою кровать.

Город был предательски небольшим, и каждый знал меня лично (мне всегда так казалось).

Всё меня раздражало, и я взяла и разбила пустую бутылку об угрюмую стену дома, и тут же из обшарпанного окна вылезла чья-то морда и принялась распространять жалкие звуки, как эмбрион, который очень хочет во весь голос ругнуться в пьяной утробе своей матери, но звук никак не выходит.