Юлия Лоншакова - Фантом улитки

– Приезжай, скорее, пожалуйста, – и назвала адрес.

Часы прилежно отсчитывали секунды, слагающие мучительные минуты ожидания. Горячий кофе с молоком приятно согревал, хотя я продолжала дрожать. Звон чашек в кофейне, шипение машин для варки кофе, голоса посетителей, возгласы барменов, шум машин за стеклом слились воедино. Раз, два, три… Где же ты?

За стеклянными дверями я узнала знакомые очертания и занервничала.

– Марьяна, что случилось? – он вопросительно смотрел на меня.

– Извини, что выдернула тебя из дома. Разговор предстоит тяжелый и долгий: лучше сразу попроси кофе, – вымученно улыбнулась я.

– Конечно, – он улыбнулся в ответ и поцеловал меня в щеку.

Когда вернулся, я сглотнула и шепотом заговорила:

– Прошу выслушай и не перебивай меня, – я повернула голову в сторону улицы и уставилась на зеленый фонарь за окном. Это была исповедь счастливой и, одновременно, несчастной женщины.

Сделав необходимый вдох, я начала с главного:

– Я замужем. И мы с мужем вместе уже семь лет, шесть из которых мечтаем о ребенке. Я знаю, что не имею прав поступать так с ним, с тобой, но уже поздно. Я замужем, но это потеряло всякий смысл. И после нашей встречи совсем утратило его. Я запуталась: счастливая жизнь, омрачалась лишь тщетными попытками родить ребенка, но сейчас я понимаю, что это был туман, по которому я плыла, толкаемая вперед лишь мыслями о материнстве. Раньше я думала, что не способна на предательство. Но где находится та черта, когда заканчивается измена другому и начинается измена себе? Где расположена эта граница, перешагнув которую ты понимаешь, что разрушив брак, ты сумеешь сохранить себя? В какой момент возникает ощущение, что это не предательство, а инстинкт самосохранения? Что нет смысла лжи во спасение. Нет сил совершать обряд самопожертвования. Бессмысленно.

…Наступившим утром Себастиан собрался в церковь Мадлен. Его переполняли эмоции: злость на себя, на нее, неземная любовь к одной и приземленное влечение к другой. Бессонная ночь, как лихорадка, отразилась на его необычном лице. Глаза горели болезненным блеском, мужественные губы вздрагивали, а ангельские кудри были взъерошены как у ребенка. Он попросит Женевьеву поухаживать за их престарелой матерью, живущей в Понтуазе, тем самым убережет ее от беды.

Утро было чересчур прохладным и сулило пасмурный день. Он остановил экипаж и велел поторопиться к Мадлен. Расторопность извозчика ничуть не ободряла его, ветер из открытого окна трепал волосы, но он не мог вдохнуть полной грудью. Закрыв глаза, хриплым голосом шептал что-то бессвязное, перебирая деревянные бусы. Ни призывы продавцов сенсаций, ни возгласы торговок цветами, ни приветствия возниц не могли отвлечь его. Пахло свежей рыбой, свежим хлебом и свежими газетами. Благоухали бутоны и фрукты на прилавках. Его душа разлагалась, источая тлетворный запах. Нарочные, столпившиеся около здания почты перед утренней сменой, смеялись. Его глаза плакали. Сотрясаясь, он чувствовал, что небеса отторгают его мольбы. Никакие слова, никакие поступки не обелят его. Черное лишь станет серым, возможно будет бледнеть со временем, но белым – никогда.

Кучер резко остановил экипаж, и Себастиан вздрогнул. Открыв глаза, увидел людей, столпившихся у церкви. Выскочив из кареты, услышал обрывки фраз « Бедняжка… и такая молоденькая… совсем девочка… красавица..и как жалко мать..осталась одна… девушка… молоденькая… кормилица… и так жалко мать…» Сердце его оборвалось. Виски запульсировали. Зеваки окружили Женевьеву. На чей-то вопрос хором затараторили: « Да-да, и жандарма, и врача..» Он решил действовать быстро, скривил лицо, закрыл нижнюю часть платком и истошно закричал:

– Сестра, сестра! Кто это сделал с тобой?

В суматохе никто не узнал его. Он подхватил бесчувственное тело на руки и каким-то чудесным образом просочился сквозь толпу. И словно исчез. Себастиан, ощущая на своих бережных руках едва теплую плоть, шел стремительно и уверенно. Светлая ткань на ее животе жадно впитала кровь. Повернув за угол, увидел свободный экипаж и окрикнул извозчика. Поехали на бульвар Капуцинок.

Он мечтал скорее добраться до врача и оказать раненой девушке помощь. Парижский будний день вытащил на улицы, казалось, половину жителей и вереницы экипажей, что затрудняло быстрое движение кареты. Себастиан не простит себе смерть Женевьевы. Себастиан не простит Женевьеве, если накажут ту, другую.

Выехав на бульвар Капуцинок, он спрыгнул с подножки кареты и побежал к дому, в котором жил доктор. Кучеру велел двигаться туда же. После его звонка дверь отворила горничная: