Шарль Нодье - Сказки здравомыслящего насмешника

Когда придурки, как им то и положено, пришли к власти, они воздвигли на камне, закрывавшем вход в шахту, гранитный постамент в виде неправильного двенадцатигранника, символизирующего двенадцать известных науке частей света. Если кто-либо когда-либо откроет тринадцатую, я, признаюсь совершенно откровенно, не найду, куда ее пристроить; впрочем, спасибо Небесам, если это будет самой серьезной моей заботой!

Вздорике, по примеру Цезаря, завещал свое богатство народу, с той лишь разницей, что славный римлянин — поистине щедрый государь! — оставил каждому римскому гражданину по триста сестерций, что в пересчете на современные деньги составляет, если верить г-ну Летронну [138], 59 франков 61 сантим, несчастный же балагур не располагал даже uncia sextula [139]колокольного металла, каковая особенность балагуровой натуры более всего трогает сердца биографов. На самой широкой грани постамента поместили финальные строки завещания, которое Вздорике составил лапидарным стилем, не выправленным Академией надписей:

На следующий день на постамент водрузили статую балагура, и, поскольку скульпторы той усовершенствованной эпохи творили в манере простодушной и мещанской, умелый ваятель изобразил философа в коротенькой куртке, ночном колпаке и домашних туфлях.

Скульптура вышла превосходная.

При жизни Нодье сказка не публиковалась. Впервые опубликована по рукописи П.-Ж. Кастексом в изд.: Nodier Ch. Contes. P., 1961 (Classiques Garnier).

Уточненный вариант текста опубликован в изд.: Nodier Ch. Hurlubleu, Grand Manifafa d’Hurlubière et autres contes. Ed. J. Geoffroy, Dole, 2008, — по которому и выполнен наш перевод.

Сказка является продолжением двух предыдущих: «Сумабезбродия» и «Левиафана».

Мистагог — жрец, наставляющий в таинствах, а протомистагог — самый первый из таких жрецов, предшественник всех последующих.

Мой Бог! Мой Бог! какой же поучительной и занимательной кажется жизнь тому, кто изведал смерть!

Не прошло и десяти тысяч и нескольких жалких сотен лет со дня моей кончины, как вдруг в одно прекрасное утро сразу после праздника всех святых, лишь только пропел петух, со мной — чего только не бывает в праздник — приключилось то, о чем я буду иметь честь вам поведать.

Хотя я успел слегка протрезветь после давешнего, а вернее сказать, давнишнего, я, клянусь честью Брелока [141], был немного не в себе, как человек, который отвык от светского общества и свежего воздуха. Я шел куда глаза глядят не знаю сколько времени по горам и долам, улицам и переулкам, по папертям и дворам, передним и ступеням, до тех пор пока не уперся в огромный портал разнородного стиля, над которым мерцала фосфорическая надпись:

Удостоверившись, что я не вхожу в число тех, кому вход воспрещен, я поднял глаза и заметил человека исполинского роста, который, судя по всему, этот вход охранял. Он отворил мне дверь с величайшей учтивостью, а именно обнажив голову, которую покрывал высоченный тюрбан, сидевший на ней весьма лихо и имевший форму гигантского гасильника. Желая ответить любезностью на любезность, как это принято среди людей благовоспитанных, я схватился за свой ночной колпак и снял с головы гасильник, не уступающий колоссальными размерами убору моего нового знакомца. Сей бравый муж вновь изъявил мне почтение самыми пылкими знаками, какие были в ходу в то время в том краю, а именно ухвативши свой собственный нос большим и указательным пальцем левой руки, а нос у него, прошу поверить, был не из маленьких. Я не захотел уступить ему в учтивости и стал искать кончик своего собственного носа, однако сей последний оказался так длинен, что мне стоило большого труда добраться до его оконечности [143]. Покончив с этими жеманными церемониями, которым в хорошем обществе придают, пожалуй, чересчур большое значение, мы вошли в какой-то чулан, дверь которого тотчас за нами затворилась, и уселись бок о бок на единственную имевшуюся там скамью. В чулане было темно, хоть глаз выколи, впрочем, если бы даже кто-то вздумал покуситься на мой глаз, серьезной преградой ему сделался бы мой же нос. К счастью, до этого дело не дошло.