Михаил Булгаков - Том 10. Письма, Мой дневник

Но тревога Булгакова о судьбе пьесы была связана не только с пониманием ее некоторой незавершенности. Он смотрел гораздо глубже. В ходе работы над «Батумом» Булгаков, несмотря на исключительно благоприятную внешнюю обстановку и восторженные отзывы о пьесе, неоднократно впадал в состояние отчаяния. В дневнике Елены Сергеевны нередко встречаются такие фразы; «Миша [...] мучительно думает над вопросом о своем будущем, хочет выяснить свое положение», «Настроение у Миши убийственное» и т. п. Булгаков не был уверен в том, что пьеса пройдет главную «экспертизу» — на самом верху...

Поездка Булгакова на юг длилась... всего несколько часов. Уже в Серпухове его настигла роковая телеграмма — поездка по местам, связанным с деятельностью Сталина, отменялась. Предчувствия писателя оправдались. Воспринял же он эту весть с чувством полной обреченности. Впрочем, здесь необходимо придерживаться только фактов, поэтому переходим к цитированию дневника-оригинала Е.С. Булгаковой. 13 августа: «Условились с Калишьяном, что он в три часа пришлет машину и Миша поедет в Театр получать документы, билеты и деньги. Поехали. Получили... Укладывались. Звонки по телефону [... ] „Советское искусство“ просит М. А. дать информацию о своей новой пьесе: ...наша газета так следит за всеми новинками... Комитет так хвалил пьесу...

Я сказала, что М. А. никакой информации дать не может, пьеса еще не разрешена.

— Знаете что, пусть он напишет и даст мне. Будет лежать у меня этот листок. Если разрешение будет, я напечатаю. Если нет — возвращу вам.

Я говорю — это что-то похожее, как писать некролог на тяжко заболевшего человека, но живого.

— Что Вы?! Совсем наоборот...

__________

Неужели едем завтра!! Не верю счастью».

14 августа: «Восемь часов утра. Последняя укладка. В 11 часов машина. // И тогда — вагон!»

15 августа: «Вчера на вокзале мой Женюшка, Борис Эрдман, Разумовский и, конечно, Виленкин и Лесли.

Через два часа — в Серпухове, когда мы завтракали вчетвером в нашем купе, вошла в купе почтальонша и спросила: „Где здесь булгахтер?“ — и протянула телеграмму-молнию.

Миша прочитал (читал долго) и сказал — дальше ехать не надо.

Это была телеграмма от Калишьяна — „Надобность поездки отпала, возвращайтесь Москву“.

Через пять минут Виленкин и Лесли стояли, нагруженные вещами, на платформе. Поезд пошел.

Сначала мы думали ехать, несмотря на известие, в Тифлис и Батум. Но потом поняли, что никакого смысла нет, все равно это не будет отдыхом, и решили вернуться. Сложились и в Туле сошли. Причем тут же опять получили молнию — точно такого же содержания.

Вокзал, масса людей, закрытое окно кассы, неизвестность, когда поезд. И в это время, как спасение — появился шофер ЗИСа, который сообщил, что у подъезда стоит машина, билет за каждого человека 40 руб., через три часа будем в Москве. Узнали, сколько человек он берет, — семерых, сговорились, что платим ему 280 руб. и едем одни. В машине думали: на что мы едем? На полную неизвестность? {86}

Через три часа бешеной езды, то есть в восемь часов вечера были на квартире {87} .

Состояние Миши ужасно.

Утром рано он мне сказал, что никуда идти не может. День он провел в затемненной квартире, свет его раздражает».

17 августа: «Вчера в третьем часу дня — Сахновский и Виленкин. Речь Сахновского сводилась к тому, в первой своей части, что М. А. должен знать, что Театр ни в коем случае не меняет ни своего отношения к М. А., ни своего мнения о пьесе, что Театр выполнит все свои обещания, то есть, — о квартире, и выплатит все по договору.

Потом стал сообщать: пьеса получила наверху резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как И.В. Сталин, делать литературным образом, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать.

Второе — что наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым, как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе.

Это такое же бездоказательное обвинение, как бездоказательно оправдание. Как можно доказать, что никакого моста М. А. не думал перебрасывать, а просто хотел, как драматург, написать пьесу — интересную для него по материалу, с героем, — и чтобы пьеса эта не лежала в письменном столе, а шла на сцене?! [...] Миша думает о письме наверх». 18 августа: «Миша все время мучительно раздумывает над письмом наверх». 19 августа: «...Виленкин, после звонка пришел. Миша говорил с ним, что у него есть точные документы, что задумал он эту пьесу в начале 1936 года, когда вот-вот должны были появиться на сцене и „Мольер“, и „Пушкин“, и „Иван Васильевич“». 22 августа: «Рано (для нас) в 11 часов приехал без звонка Калишьян. Убеждал, что фраза о „мосте“ не была сказана. // Уговаривал писать пьесу о советских людях. Спрашивал: а к первому января она будет готова? (!) Попросил дать „Бег“, хотя тут же предупредил, что надежд на ее постановку сейчас никаких нет. // У Миши после этого разговора настроение испортилось. О деньгах и квартире — ни слова». 25 августа: «Днем я заехала в МХАТ, отвезла обратно тысячу — командировочных, бумаги и 250 руб. за мой билет в Тбилиси. День 14-го обошелся нам больше 600 руб. В Театре все глядят на меня с сочувствием, как на вдову». 26 августа: «Сегодня — сбор труппы в Большом и первое заседание по декаде. Миша был. Слова Самосуда (о „Батуме“): а нельзя ли из этого оперу сделать? Ведь опера должна быть романтической». 27 августа: «Сегодня без конца телефонные звонки [...] Калишьян — с сообщением, что запрещение не отражается на материальной стороне и что деньги я могу прийти получить когда угодно. Второе — что Храпченко приглашает М. А. для разговора. И что он, Григорий Михайлович, считает целесообразным пойти. Я спросила: а это не будет такой же бестолковый и бессмысленный разговор, как вел Керженцев после „Мольера“? Тогда М. А. еще хуже будет себя чувствовать? — Нет, нет, ни в коем случае.