Геннадий Красухин - Мои литературные святцы

Собственно, на этом скандал с Григорьяном закончился. По крайней мере, формально. Потому что через три года Лёне удалось в том же Ростове издать свою новую книжку.

Правда, подозреваю, что книгу выпустили именно из-за скандала с «Дневником». Слишком много хороших писателей обратились с протестом против действий Лебеденко в Ростовский обком. Я сам уговорил написать такие письма Михаила Дудина и Юлию Друнину.

Другое дело, что в Союз писателей Леонида Григорьяна не принимали с завидным упорством.

Он преподавал латынь сперва в спецщколе, потом в Ростовском медицинском институте, где стал заведующим кафедрой. Начал переводить прозу Камю (совместно с Даиной Вальяно). Специалисты очень хвалят перевод «Падения», «Калигулы», «Недоразумения». А перед этим вместе с университетском другом Олегом Тарасенковым Григорьян перевёл прекрасный сатирический роман Габриэля Шевалье «Клошмерль», который будет опубликован только в годы перестройки. Позже опять-таки вместе с Даиной Вальяно начал переводить тетралогию Сартра «Дороги свободы».

То есть он был прирождённым литератором, чего не скажешь о его коллегах, упорно не пропускавших его в профессиональный писательский союз. Он вступил уже не к ним, а в Союз российских писателей, который образовался в результате раскола в годы перестройки.

Григорьян оказался первым ростовским поэтом, принятым в этот Союз.

Он умер 30 августа 2010 года. Умер, слава Богу, известным поэтом.

Очень хорошим поэтом:

Об Осипе Мандельштаме в последнее время написано большое количество работ. Его гениальные вещи разобраны по многу раз. Вот открыл и читаю первое попавшееся:

А мог бы жизнь просвистать скворцом,

Заесть ореховым пирогом

Да, видно, нельзя никак…

Нет, не такая радужная судьба была уготовлена русскому гению.

Передаю слово писателю, которому досталось видеть Мандельштама в лагере, который смерть Мандельштама срисовал с натуры:

«Да, он догадывался кое о чём из того, что ждало его впереди. На пересылке он многое успел понять и угадать. И он радовался, тихо радовался своему бессилию и надеялся, что умрёт. Он вспомнил давнишний тюремный спор: что хуже, что страшнее – лагерь или тюрьма? Никто ничего толком не знал, аргументы были умозрительные, и как жестоко улыбался человек, привезённый из лагеря в ту тюрьму. Он запомнил улыбку этого человека навсегда, так, что боялся её вспоминать.

Подумайте, как ловко он их обманет, тех, что привезли его сюда, если сейчас умрёт, – на целых десять лет. Он был несколько лет назад в ссылке и знал, что он занесён в особые списки навсегда. Навсегда?! Масштабы сместились, и слова изменили смысл.

Снова он почувствовал начинающийся прилив сил, именно прилив, как в море. Многочасовой прилив. А потом – отлив. Но море ведь не уходит от нас навсегда. Он ещё поправится.

Внезапно ему захотелось есть, но не было силы двигаться. Он медленно и трудно вспомнил, что отдал сегодняшний суп соседу, что кружка кипятку была его единственной пищей за последний день. Кроме хлеба, конечно. Но хлеб выдавали очень, очень давно. А вчерашний – украли. У кого-то ещё были силы воровать.

Так он лежал легко и бездумно, пока не наступило утро. Электрический свет стал чуть желтее, и принесли на больших фанерных подносах хлеб, как приносили каждый день.

Но он уже не волновался, не высматривал горбушку, не плакал, если горбушка доставалась не ему, не запихивал в рот дрожащими пальцами довесок, и довесок мгновенно таял во рту, ноздри его надувались, и он всем своим существом чувствовал вкус и запах свежего ржаного хлеба. А довеска уже не было во рту, хотя он не успел сделать глотка или пошевелить челюстью. Кусок хлеба растаял, исчез, и это было чудо – одно из многих здешних чудес. Нет, сейчас он не волновался. Но когда ему вложили в руки его суточную пайку, он обхватил её своими бескровными пальцами и прижал хлеб ко рту. Он кусал хлеб цинготными зубами, дёсны кровоточили, зубы шатались, но он не чувствовал боли. Изо всех сил он прижимал ко рту, запихивал в рот хлеб, сосал его, рвал и грыз…