Геннадий Красухин: Круглый год с литературой. Квартал второй

Конечно, символично, что наш великий сатирик Николай Васильевич Гоголь родился в День смеха или, как ещё называют этот праздник, в День дурака, – то есть 1 апреля 1809 года.

Предлагаю небольшой этюд, связанный с его комедией «Ревизор».

Скажите, пожалуйста, какой смысл Хлестакову клеветать на чиновников в своём письме приятелю Тряпичкину? « Ты, я знаю, пишешь статейки , – обращается к Тряпичкину Хлестаков: – помести их в свою литературу ».

А он и не клевещет. Он просто описывает каждого, как тот ему, Хлестакову, раскрывается. И передаёт его в этом виде Тряпичкину, надеясь, что тот каждого « общёлкает хорошенько ».

Итак!..

« Городничий – глуп, как сивый мерин ». Ещё бы не глуп, если оказалось, что его так легко провести на мякине!

« Почтмейстер точь-в-точь департаментский сторож Михеев; должно быть, также, подлец, пьёт горькую ». А уж департаментского сторожа Михеева Тряпичкин знает не хуже Хлестакова.

« Надзиратель за богоугодным заведением Земляника – совершенная свинья в ермолке ». Гоголь, расписавший в « замечаниях для господ актёров » всех своих героев, вплоть до габаритов, знает, что Земляника предстанет перед Хлестаковым как « очень толстый, неповоротливый и неуклюжий человек », которого Хлестакову легко вообразить свиньёй. Он и воображает. И надевает на свинью-Землянику ермолку. « И неостроумно! – обиженно говорит Земляника… – где ж свинья бывает в ермолке? » Нигде, конечно, не бывает. Кроме, как у Хлестакова, который не просто вообразил Землянику свиньёй, но надел на свиную голову – то ли кипу, в какой правоверные иудеи сидят в синагоге и не снимают во время еды, то ли головной убор знатного человека в Руси, то ли традиционную академическую шапочку. И в таком виде отправил Тряпичкину, которому, конечно, легко будет опознать в Землянике чванливую свинью.

А судья, которому льстят чиновники: « У вас что ни слово, то Цицерон с языка слетел ». Подтвердит ли такое мнение о нём Хлестаков, если судья только что не мычит от неумения начать и поддержать разговор с ним? Какой уж там Цицерон при подобной поразительной невоспитанности! « В высшей степени моветон » – ещё один типажик, готовый для тряпичкинской литературы.

Но что прикажете делать Тряпичкину с Лукой Лукичём, о котором он прочтёт в письме: « Смотритель училищ протухнул насквозь луком ». Как ни крути, но с такой характеристикой его « в свою литературу », то есть в какой-либо фельетон не вставишь. На что ему этот провонявший луком типаж? Зачем вообще Хлестакову было сообщать о нём приятелю?

Ну, для того, наверное, чтобы подтвердить самого Гоголя, известившего о Хлестакове: « несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове …». И там же – в тех же « замечаниях для господ актёров »: « Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли ». То есть, характеризуя Луку Лукича, Хлестаков, кажется, забыл, что пишет для Тряпичкина.

Услышав, что написал о нём Хлестаков, Лука Лукич божится зрителям: « Ей-Богу, и в рот никогда не брал луку ». Но мы ему в этом не поверим. Трудно представить, для чего Хлестакову понадобилась такая экзотическая выдумка.

Ну, а Луке Лукичу с какой стати было нажираться луку, если он собрался появиться перед таким начальником, выше кого он никогда ещё не видел на свете?

Тем более что Лука Лукич очень выделяется среди чиновников, которых позвал Городничий в надежде, что сообща они придумают, как справиться с поступившим ему « пренеприятным известием ». Выделяется тем, что, в отличие от других, не способен высказать своё мнение: слишком труслив Лука Лукич для этого.

Ведь не так уж и боятся поначалу таинственного ревизора подчинённые Городничего. « Как ревизор? » – откликнутся уведомляющему их Городничему судья и попечитель богоугодных заведений. « Вот те на !» – разовьёт своё удивление от известия Городничего судья Ляпкин-Тяпкин. « Вот не было заботы, так подай !» – вторит ему Земляника. И только Лука Лукич затрепещет от страха: « Господи боже мой! ещё и с секретным предписаньем !»

А аргументы, которые находит каждый из них в пользу того, что не он первый должен представиться петербургскому вельможе, каким они считают Хлестакова? Такого аргумента, который находит для себя Лука Лукич, не находит больше никто. Потому что он, кажется, единственный персонаж, который не увиливает, но говорит чистую правду: « Не могу, не могу, господа. Я, признаюсь, так воспитан, что заговори со мною одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто и души нет и язык как в грязь увял ».