Любовь Овсянникова - Вершинные люди

— Так вот, — она ударила рукой по подоконнику, — если я узнаю, что ты его предаешь или как-то по-другому обижаешь, я тебя из-под земли достану и размажу! Поняла?

— Поняла, — безучастно сказала я, так и не успев избавиться от недоумения, лишь проводив ее, отходящую от меня с чувством исполненного долга, продолжительным индифферентным взглядом.

Танина выходка не испугала, не озадачила, не насторожила меня. Она так и осталась в памяти моментом полного недоумения, чем-то внешним, что я увидела случайно между мелькающими снежинками и чему суждено одно — тут же отойти в прошлое. Минуты через две так оно и случилось, ибо я забыла о ней, перестала о ней думать, отпустила от себя. Я вернулась к наблюдениям за усмиренной и вялой городской вьюгой и даже никому не рассказала, что иногда случается с людьми на фоне безмятежного снегопада, а главное — не изменила к Тане отношения.

Возможно, излишне подчеркивать очевидное для многих, что в слова "забыть" и "не помнить" можно вкладывать разный смысл. И все же я скажу об этом. Разве люди когда-нибудь забывают о роли солнца, неба, ветров, дождей в событиях своей жизни? Разве забывают летние ожоги на пляже, побитое снежной крупой лицо в зимнюю вьюгу, промокшую обувь в осеннюю слякоть? Нет, конечно, они все помнят. Но помнят как о чем-то объективном, внешнем, не лично с ними происходящем. Так и я, говоря о Таниных словах, не имела в виду, что впала в амнезию. Сам факт этого разговора я помнила как общий фон той давней-давней городской жизни, что однажды началась для меня, и лично к себе его не относила. Это было нечто, происходившее вне меня. Как в начале он не вызвал во мне какой-то определенной реакции, так и в дальнейшем оставался чем-то касающимся самой Тани. Ей хотелось так поступить, чтобы избавиться от внутренних метаний, беспокойства, тревоги, вот она и решилась выплеснуть их вовне в приличествующей форме. А я, как ее товарищ и просто нормальная девчонка, должна была способствовать этому, коль уж карта так легла.

И должны были пройти годы, чтобы я поняла то, чему была свидетелем, но чего не связывала в один узел: именно по Юре Овсянникову Таня страдала еще со школы, вслед за ним поступила в университет, от него ждала и добивалась взаимности в колхозе на первом курсе, по нему убивалась, потеряв навсегда. Это из-за него она отчаялась и испортила себе жизнь ранним, демонстративным замужеством. И я тогда подумала: слава Богу, что в том трудном для нее разговоре я повела себя столь невозмутимо! Это лучшее из всего, чего был достоин ее шаг — шаг девушки, решившейся вписать мужественную страницу в жизнь возлюбленного, не ответившего ей взаимностью.

Позже мне Юра рассказывал, что Таня пришла к ним в класс уже в выпускной год, и весь учебный период не переставала поражать своими способностями, инициативой и энергией. Перво-наперво она покорила одноклассников игрой на столь редком музыкальном инструменте, как скрипка. Возможно, не будучи выдающимся исполнителем, Таня, тем не менее, во время игры становилась редкостно прекрасной, недосягаемой в своей отрешенности от мира смертных, источала такую убежденную одухотворенность, что это пленяло слушателей и зрителей. Затем она из всех выделила Юру — скромного, но очень талантливого мальчика из интеллигентной семьи с трудной судьбой, — и отныне служила музам только в его честь. Все что она делала, было гимном ее любви к нему. В этой привязанности она была так же всевластна, неистова, как и во всем, за что бралась, и так же искренна и убедительна. Кто знает, как бы отреагировал Юра, но безудержный натиск и высшая экспрессия его выявления многих ввергает в смятение, многим он кажется игрой натуры, богатой на воображение и прощающейся с детством. Тем более это смущало неизбалованного достатком домашнего мальчишку, сдержанного и немного сторонящегося более раскрепощенных ровесников.

Таня ни в чем не была ординарной, она имела разносторонние интересы. Я сама, привыкшая в школе петь в хоре, сразу же нашла университетскую самодеятельность и регулярно посещала ее. Но и Таня оказалась тут, она и тут играла на скрипке и всегда была главным украшением наших праздничных концертов. Помню ее высокую, трогательно тоненькую фигурку, чуть вытягивающуюся вверх при движении смычка, словно и она становилась струной, покоряющейся ему, и словно сама превращалась в звук от его прикосновений. Прекрасное ее лицо с удивительно красивой матовой кожей во время игры покрывалось румянцем на щеках, губы пунцовели, синие бездонные глаза туманились и наполнялись блестящей чувственной влажностью.