Арчибальд Кронин - Древо Иуды

— Увы, да. Мы только что ее обнаружили.

— Но как?.. — Больше он ничего не мог произнести. Бледный и застывший, он перестал дышать.

— Когда отчалил ночной пароход, я услышал всплеск — словно рыба в озере играла. Я не придал этому значения. Но потом, делая последний обход по причалу, я увидел валяющуюся сумку, а в воде плавала коричневая женская шляпка. Я подумал, что следует потревожить полицию. — Он взглянул на Захта, а тот сурово кивнул, подтверждая его слова. — Мы вывели лодки и прочесывали дно два часа, нашли молодую женщину — разумеется, мертвую. — Он умолк в почтительном сочувствии. — Боюсь, это… возможно, ваша подруга… Молодая англичанка, которая приехала сегодня пятичасовым пароходом.

Он попятился, в ужасе уставившись на них. А потом вдруг истерично закричал:

— О боже, не может быть! Ну да, молодая дама… действительно приезжала… Кэти… Кэти Эрхарт… подруга, как вы сказали, дочь старинных, очень дорогих друзей… Она покинула нас второпях, хотела успеть на последний пароход…

— Вот как? — произнес Захт, понимающе кивнув. — Она бежала в темноте. Возможно… или наверняка это был несчастный случай.

Мори с побелевшим лицом смотрел то на одного, то на другого, лихорадочно пытаясь нащупать выход из этой чудовищной ситуации, найти хоть какой-то шанс оправдаться.

— А что же еще? — Он заставил себя дать пояснение. — Она направлялась домой, ко мне заглянула ненадолго… чтобы попрощаться. Она была медсестрой, вы понимаете… квалифицированной… весьма квалифицированной… собиралась работать со своим дядей в Африке… в «Миссии». Я хотел отослать ее обратно на машине… но у нее уже был билет, и пароход ей понравился. Должно быть, она поскользнулась, потеряла равновесие… Накануне шел дождь, тающий снег очень коварен… и вот теперь… — Он закрыл лицо руками.

— Очень прискорбный случай, герр Мори, — сказал начальник причала, — и мы не хотим доставлять вам неудобств. Но вы могли бы помочь. Герр Захт говорит, что если бы вы опознали тело, то он смог бы завершить рапорт.

— Да, конечно… я пойду. — По тону было ясно, что он готов помочь.

— Но для начала оденьтесь потеплее, чтобы не простудиться. Мы подождем здесь.

А он даже забыл, что так и стоит в легком халате. Войдя в переднюю, он отыскал в шкафу пальто, шапку и шарф, пару зимних ботинок. Поспешно присоединившись к тем двоим, спустился по тропе. Все еще пребывая в шоке, он инстинктивно, защищая себя, играл роль, но когда они приблизились к маленькому причалу, где перед низким деревянным сараем, служившим залом ожидания, собралась молчаливая группа, он не мог подавить озноба от немого ужаса.

При их приближении люди, хранившие молчание, расступились. Они втроем вошли в пустой зал, где под единственной электрической лампой, на столе из смолянистой сосны лежала она. Вместо простыни ее накрыли рыбацкой курткой, которую Захт осторожно снял. В первую секунду Мори не мог смотреть. Застыл. От него слишком много требовалось. Физически невозможное действие. Он тупо уставился на край стола, видя только потертую подошву маленькой коричневой туфли и слыша, как медленно, размеренно стучит вода, стекая с другого края. В зале пахло парафиновыми факелами и затхлым сигаретным дымом. Стремясь избежать самого страшного, он перевел взгляд в сторону и увидел на полу пепельницу с оттиском «Пиво Мелсбург». Пепельница была полна окурков, поэтому ее убрали. Но начальник причала произносил какие-то слова, обращаясь к нему; он должен посмотреть, иначе они заподозрят что-то неладное. Медленно, с огромным усилием, он поднял и повернул голову, по-прежнему защищая себя, в лицо смотреть не стал, пока не стал, лишь быстро окинул взглядом тело.

Его поразила ее неподвижность и невероятная хрупкость. Бог свидетель, он и до того знал, что она маленькая и худенькая, но никогда прежде не представлял, что она такая… такая юная. Намокшая одежда облепила крохотное тельце, подчеркнув нежную грудь, стройные ноги, деликатный холмик между ними, mons veneris — латинский термин всплыл в памяти, как-никак он врач, — и все, все, с застывшей непристойностью смерти. Один чулок спустился, собравшись в складки на щиколотке, пуговица на блузе расстегнулась; одна рука, успевшая побелеть от впитанной воды, с повернутой вверх ладонью в просительном жесте, свешивалась с края стола.

Его пронзила слабая конвульсия, когда он, понимая, что обязан это сделать, заставил себя взглянуть ей в лицо. А когда все-таки взглянул, то уже не мог отвести глаза. Лампа хорошо освещала сморщенное лицо зеленоватого оттенка, утратившие пухлость, разомкнутые синие губы, мокрые волосы, убранные со лба, облепившие тонкую белую шею, с них по-прежнему тонкой струйкой стекала вода и капала на пол. Почти неузнаваемое в своем смертельном уродстве лицо, на котором лежала странная, невыносимая печать загадки. Но самыми загадочными и невыносимыми были глаза, все еще открытые, они смотрели прямо на него без всякого выражения. В их непостижимой глубине, в момент истины, он вдруг увидел самого себя таким, каким он был, без всяких иллюзий, нагим под вездесущим небесным оком.