Нодар Думбадзе - Я, Бабушка, Илико и Илларион

— Знаю, Зурико.

— С каждым днем я любил его все сильнее. И Мурада очень любил меня… Я с ним как с человеком разговаривал… Когда он умер, я готов был покончить с собой… От любви человек и впрямь может сойти с ума!.. Тебе холодно?

— Холодно…

— А мне не холодно!

Я скинул тулуп и набросил его на плечи Мери. Руку я не убирал. Так мы и шли по свежему снегу. Шли и молчали… Миновали дом Мери…

— Согрелась?

— Согрелась, Зурико.

— Ты ведь знала моего Мураду?

— Да…

— Он очень любил тебя. Он часто говорил мне: «Мери славная девочка, она лучше всех, таких глаз, как у Мери, нет ни у одной девочки. Мери очень добрая и умная девочка…» Мурада очень любил тебя, так же, как меня, даже больше, чем меня, он никогда не лаял на тебя… Ты ведь тоже любила его?

— Да, Зурико, очень любила, очень.

— Мери!

— Что, Зурико?

Я нежно обнял Мери, привлек к себе и зарылся лицом в ее распущенные волосы. Мери плакала, плакал и я. Снег валил хлопьями, и ветер был, и луна, и солнцe, и любовь, и слезы, и много, много снега. Спросить у Илико, так и радоваться было нечему — ветер, снег. мир рушится. А я радовался и этому ветру, и луне, и солнцу, и моей любви, и этим белым-белым хлопьям снега.

Любимую свинью Илико — чистокровную йоркширку с огромными обвислыми ушами, маленькими, за плывшими жиром глазами и коротким, смешно вздернутым рылом — все село звало Серапионой.

Свинья поросилась дважды ежегодно, и каждый раз — ранней весной и осенью — производила на свет двенадцать розовых кругленьких поросят. Илико, конечно, продавал их и зарабатывал на этом весьма не дурно. В годы войны Илико стал обменивать поросят на кукурузу.

Не удивительно, что Илико души не чаял в Серапионе, называл ее кормилицей и буквально на руках носил. Сам не доест, а свинью накормит. Стоило только похвалить Серапиону — и Илико таял. Он тут же бросался угощать вас водкой и ненаперченным табаком, обещал лучшего поросенка со следующего опороса и бог знает еще что! Мы с Илларионом прекрасно знали об этой слабости Илико и наперебой восхваляли десятипудовую йоркширку.

Вот и сейчас мы сидим под тенистой яблоней во дворе Илико, с уважением поглядываем на развалившуюся тут же Серапиону и мирно беседуем.

— Ну и свинья! В жизни не видел такой! — говорит Илларион.

— Кормилица моя! Сокровище мое! — Илико нежно щекочет Серапионе брюхо. Свинья блаженно щурит глаза и хрюкает. Илико с умилением смотрит на покрасневшие, вздувшиеся соски свиньи. Двенадцать сосков! Двенадцать породистых поросят! Бог даст, не сегодня-завтра Серапиона благополучно разрешится, и тогда — принимай, Илико, мешки с золотистой кукурузой!

— И где ты достал такую породистую свинью, Илико? — спрашиваю я.

— Э, дорогой мой, это длинная история… Прабабушка Серапионы досталась в приданое моей бабушке Каленти, царство ей небесное! Говорят, неважная была свинья, больная, дед Харитон даже постыдился держать такую дрянь и решил выгнать ее со двора…

— Напрасно, лучше бы прирезал ее! — сказал Илларион.

— Да кому она была нужна больная! Время тогда было другое, не то что сейчас…

— Сейчас война… Народ нуждается… — сказал я.

— И то правда… Туго приходится людям… Нам-то еще ничего, а вот в Ленинграде, говорят, в дни блокады, люди кошек ели…

— Да что в Ленинграде! Я улыбнуться боюсь даже в собственном доме! — сказал Илларион.

— Это почему же? — не понял Илико.

— А потому… Стоит мне показать зубы, как мой петух этаким коршуном кидается на меня, — думает, во рту у меня кукурузные зерна!

— А ты зарежь его! — посоветовал я.

— А потом ты будешь каждое утро кукарекать и будить меня, да? — спросил Илларион.

— Так вот, — продолжал Илико, — заупрямился, оказывается, дед Харитон. Не желаю, говорит, видеть ее в моем доме. А моя бабушка Каленти прямо на стенку лезет: вы, говорит, ничего не понимаете, это, говорит, породистая свинья, погодите, она еще покажет себя! И что же, бабушка, оказывается, была права! Моя Серапиона и есть потомок того дохлого поросенка.

— Да она лучше некоторых молодцов! — сказал я.

— Зурикела, ведь ты умный парень! — просиял польщенный Илико. — Ну-ка, скажи по совести, разве моя Серапиона не достойна всяческого уважения?

— А по-моему, Илико, дорогой, ты ее просто недооцениваешь, казал Илларион. — На кой черт тебе эта разбойничья фотография деда Харитона с закатившимися глазами? Пригласи нашего Павлушу-фотографа и закажи ему портрет Серапионы; лучше этого портрета что ты можешь повесить в комнате?