Йенс Якобсен - Нильс Люне

Она попробовала было подняться, но не смогла.

Нильс склонился над нею, и она ухватилась за его руку.

— Это смерть? — сказала она, понижая и без того слабый голос, будто боялась собственных слов.

Он только взглянул на нее и вздохнул тяжело, точно всхлипнул.

Герда с силой стиснула его руку и в страхе прижалась к нему.

— Я боюсь! — шепнула она.

Он соскользнул на пол, встал на колени подле кровати, запустил руку под подушку и почти взял Герду на руки. Его слепили слезы, он не видел ее, а слезы текли и текли по щекам. Он поднес ее ладонь к своим глазам; он овладел голосом.

— Скажи, Герда, все скажи. Не бойся. О чем ты? О пасторе?

Он сам не мог поверить, что это так, и в голосе звучало сомненье.

Она не ответила. Только закрыла глаза и откинула голову, точно хотела побыть наедине со своими мыслями.

Прошла минута–другая. Под окном нежно, длинно просвистел черный дрозд, потом второй, третий; и часто посыпались трели дроздов в тишину.

Герда подняла глаза.

— Если б с тобой, — выговорила она и крепче прилегла щекой на подушку, которую поддерживал Нильс. Это была ласка, он понял…

— Если б с тобой! А я одна! — Она тихонько потянула его за руку и тут же выпустила. — Не могу. — В глазах ее мелькнул страх. — Позови его, Нильс, я не могу явиться туда одна, мы никогда не думали с тобой, что я буду первая, думали, сперва ты… я сама знаю… но вдруг мы ошиблись, может ведь так быть, правда, Нильс? Ты думаешь, что не может; но неужто же все, все ошибаются, и ничего не значат все церкви… а когда хоронят, колокола звонят… Я их всегда любила…

Она затихла, будто вслушивалась в колокольный звон.

— Невозможно, Нильс, чтоб все кончалось со смертью, ты здоровый, ты не поймешь этого, ты думаешь, она убивает, сделает человека бессильным и убьет, но это только снаружи так, а внутри столько же души, сколько и было, — правда, Нильс, что было, то и живет во мне, как раньше, только тише, покойней, будто глаза закрываешь. Как будто свет уходит, уходит от тебя, дальше, дальше, и уже ты не видишь его, а он все светит, далеко–далеко. Я‑то думала, я буду старой старушкой, долго останусь тут с вами, а вот не могу больше, меня берут от вас, и я ухожу, одна. А там Господь правит. И ему дела нет до нашего земного ума, он решит по–своему, у него свой закон, совсем другой. Я ничего плохого не делала, правда ведь? Нет, не то… Поди за пастором, я так хочу его видеть…

Нильс тотчас встал и пошел за пастором; он благодарил судьбу, что это пришлось не на последние мгновенья.

Пастор пришел и остался с Гердой наедине.

Он был красивый, средних лет человек, с тонкими, правильными чертами и большими темными глазами. Разумеется, он знал об отношении Нильса Люне и Герды к церкви, ему даже передавали враждебные и пылкие высказывания молодой женщины, однако ж он и не подумал разговаривать с нею как с язычницей или вероотступницей; он понимал, что только великая любовь увела ее на путь заблуждения, понимал, что теперь, когда любовь уже не могла следовать за нею, она в страхе прибегнула к Богу, которого знала прежде, и потому в своих речах он старался разбудить ее дремлющие воспоминания и читал те места из Евангелий и те псалмы, которые она, по его расчетам, знала.

И он не ошибся.

Как звучали эти слова, привычно–праздничные, точно колокольный звон в рождественское утро! Как открывали они взору страну, о которой наша фантазия помнит сызмала, ту страну, где являлись сны Иосифу, где пел Давид, где лестница тянется с земли до неба! Масличные деревья и смоковницы росли в этой стране, и сквозь завесу туманного утра серебряно блестел Иордан, и вставал Иерусалим. алый и скорбный в лучах заката, но над Вифлеемом царила ночь, синяя ночь, и сияли ясные звезды. Как проснулась в ней детская вера! Она опять стала девочкой, которая приходила с мамой за ручку в церковь, дрогла и удивлялась — зачем людям столько грешить? Но высокие слова Нагорной проповеди снова сделали ее взрослой, и больною грешницей слушала она слова пастора о священной литургии, о таинствах крещения и причастия.

И душа ее преклонилась перед могущественным, судящим Творцом, горько опечалилась о Боге, преданном на поругание и распятом. и смиренно и смело метнулась к новому союзу с телом и кровью тайного Бога евхаристии.

Пастор ушел; к полудню он вернулся и соборовал ее.

Силы убывали, вдруг вспыхивая, как догорающее пламя. Еще в сумерки, когда Нильс последний раз обнял ее, чтоб проститься с ней, пока не надвинулась смертная тень, она была в полном сознании, но любовь, сделавшая счастье его жизни, погасла в ее взгляде, она уже была не его, уже прорастали крылья, она стремилась только к своему Богу.