Генри Грин - Возвращение «Back»

Она заботливо заправила постель и, убедившись, что все правильно и на месте, на цыпочках вернулась к мойке. Он, как и в первый раз, ничего не слышал, погрузившись в эту тоскливую больничную тишину, где все уже давно привыкли говорить только полушепотом. И вдруг она его поцеловала, в затылок. Он подпрыгнул. Она сделала вид, что ничего не случилось.

— А ты, я смотрю, совсем не безнадежен.

Он обнял ее и, к счастью, больше не спешил. Но легонько, почти не касаясь, целовал уголки ее губ, сначала один, осторожно, потом другой.

— Но Чарли, это же ужасно? — шептала она.

И нежность его, его забота согрели ее. И она оттаяла. И от этого мысли ее чудным образом вернулись к мистеру Гранту. А Чарли, теперь, когда она была покорна и тиха, почувствовал в своем сердце полное умиротворение и покой. И, как и ранее, хранил — не из холодного расчета, но по неведению души — свое обыкновенное молчание. Он просто не знал таких слов. Лишь бормотал, беззвучно шевеля губами, целуя уголки этих губ. Ей сделалось щекотно. Он почувствовал ее улыбку и невольно поцеловал сильнее. Мир опустел, оставив лишь завиток ее губ. Она отвернулась. И он легко, как бабочку, отпустил ее. Опыт подсказал ему быть осмотрительней.

Она хотела показать постель, но подумала, что сейчас не лучшее время и, отойдя на полшага, смотрела на него едва ли не мученическими газами.

— Ты ужасно хороший.

— Прошу меня простить, — сказал он.

Он просит прощения. Как же это на него похоже.

— За что?

Он молчал.

— Успокойся же. Все хорошо, поверь. Кстати, я там тебе постелила, — она взяла его за руку и повела за собой. — Пойдем, через секунду будешь у нас спать как убитый.

— Какая разница? — он шел за ней, словно зачарованный. — Я все равно никогда не сплю.

— А это еще что такое? После того, как я так старалась? И устроила тебе такую хорошую кроватку?

— Да. С тех пор как вернулся.

— Господи, тебе не кажется, что в этом доме уже достаточно одного больного?

Он молчал и больше ничего не понимал.

— Ну, давай по-хорошему, — сказала она, словно впервые отказывая малышу в варенье. — Мне все равно придется всю ночь бегать вверх-вниз по дому, так что я обязательно зайду, попозже, и поправлю тебе одеялко, договорились? А пока в кровать!

На лице его застыл большой вопросительный знак. Ей стало смешно.

— Глупый, ну что ты так испугался? А то вообще не приду.

Он смущенно засмеялся.

— А я бы на твоем месте легла на бочок и, как говорил мой Фил, баиньки. Боюсь, в эту ночь никому из нас не придется выспаться, так что марш под одеяло, пока есть время.

И оставила его.

И как прикажете это понимать? — думал он, расстегивая рубашку.

Когда, наконец, лег, ему было наплевать на все эти одеяла. Мысли его были только о ней. Он ждал ее шагов. Он научился их различать издалека. Вокруг была абсолютная тишина и какое-то неприятное, давящее ожидание, словно где-то за этой тишиной происходит что-то мерзкое, грязное, готовое в любую минуту просочиться из черной тьмы и расползтись липкой зеленой мутью. Он зажег свет, встал, приоткрыл дверь — так, чтобы она могла войти, не наделав шума. Он прислушался. Кругом тишина. Он вернулся в постель. Выключил свет. Закрыл глаза; потер веки, и перед ним расплылись красные и зеленые круги; они медленно вращались, постепенно тускнели, стали розовыми, и померкли совсем.

Но как, черт возьми, она придет со всем этим умиранием наверху? И тишина такая, что чихнуть нельзя, весь дом разбудишь. Он попробовал диванные пружины раз — другой — да, трижды. Они громко застонали. Предатели, — думал он, — это ж целый оркестр, леший его возьми. Ничего у нее не получится. Что это было? Скрип? Нет, все тихо. И вообще, неприлично это, прямо под кроватью Гранта. Но с другой стороны, кто их знает, этих женщин? Ну, хорошо, допустим, она согласится. И что потом? Сам-то он, как, сможет ли? Он зажег свет. Достал папиросу.

Стояла мертвая тишина. Прошло время. Вдруг ему показалось, что по пружинам прокатился едва уловимый рокот, и в ту же секунду где-то высоко в небе прогремели далекие приглушенные раскаты. Вот они стали ближе, и вдруг все небо взорвалось могучим, оглушающим ревом. Самолеты. Они проплывали над землей грозными небесными сотнями, ревя моторами — рев за ревом — вой за воем — сотня за сотней — туда, — он слышал по звуку — где лежала страна, в которой он был когда-то заключен в неволе. Казалось, все бомбардировщики Англии, все до одного, разом поднялись в воздух, словно по команде, по тайному сигналу и, как шершни, слетелись на зов королевы в гудящий бесчисленный рой, и — на колючую проволоку. Он панически боялся шершней. Его затошнило. Он подошел к окну, опомнился, бросился выключить свет, вернулся к окну и потом долго глядел сквозь стекло на ясное ночное небо, освещенное белой молодой луной, где каждый бомбардировщик мигал с высоты красным — зеленым, красным — зеленым, и ничего, ничего, кроме этих огней, в мире не было. Земля, переливаясь в лунном свете, оделась в синий кембриджский и синий итонский, и Чарли вспомнил бесцветный серый лунный, лежащий на постели Дот. Он зажег папиросу, уже третью. И почувствовал, что стал замерзать.