Он посвящал театру всего себя без остатка. Это была настоящая страсть, настолько сильная, что умиляла и внушала уважение. Впрочем, это была больше чем страсть. Театр был для него тем, чем для иных бывает тайный порок — и он любил его, как любят азартные игры.
Мишелю Мортье мы обязаны одним из самых прекрасных изречений. В 1910 году, во время наводнения, закрыли все театры. А у него в то время каждый вечер зал буквально ломился от желающих посмотреть «Рубикон» — ведь это он первым открыл Эдуарда Бурде. Да снизойдёт на него за это благодать божья! И тогда, глядя на затопленный Париж, он в сердцах воскликнул:
— Нет, подложить мне такую свинью, мне!.. За что?!
Мишель Мортье принял к постановке мою пьесу при условии, что я сам сыграю в ней главную роль. Было такое мнение, что если сын Люсьена Гитри сыграет в пьесе собственного сочинения, это может привлечь публику.
Я уже целую неделю репетировал, когда один из отцовских друзей явился к Мишелю Мортье, умоляя его отказаться от своей затеи.
Было ли это и вправду поручением отца? Или тот действовал по собственному почину? Этого я так никогда и не узнал, да, впрочем, и не пытался узнать.
Идти наперекор воле моего отца Мортье было совсем ни к чему, кто знает, может, он лелеял надежду увидеть однажды его имя на афише своего театра? В общем, короче говоря, мне пришлось добровольно отказаться от своей, написанной собственной рукой роли. Положительно у меня никак не получалось играть комедию!
Но надо было найти на эту роль в моей пьесе другого актёра, ведь её уже начали репетировать. И тут мне в голову пришла одна идея. Вот уже несколько дней, как я внезапно проникся живейшими дружескими чувствами к Рене Фошуа, который прибыл из Руана — пешком. Он только что написал пятиактную пьесу в стихах о Французской революции, и теперь единственной его мечтой было основать ежемесячный журнал, который носил бы название «Великая Республика». Кстати, о мечте, он всё-таки осуществил её благодаря поддержке моего удивительного друга Ронхайма. Потом я ещё расскажу об этом.
Фошуа был весь устремлён в будущее, его буквально распирало от идей, и он излагал свои мысли в стихах с беглостью пера. Бог мой, как же я ему завидовал! Мы жили в кредит в одном отеле, который назывался канадским и который был лишён каких бы то ни было удобств. Без них, без удобств этих, мы обходились довольно легко, ведь в головах у нас была тысяча всяких замыслов, у каждого по три пьесы в работе и сорок лет на двоих!
Моя комната была попросторней его и выходила окнами на улицу. Так что работали мы у меня — как сейчас вижу нас двоих, он приступал к своему «Бетховену», а я кончал свою пьесу «У Зоаков».
Однако пора нам вернуться в театр «Капуцины».
Фошуа был актёром и только и мечтал снова заняться этим ремеслом. Это он создал образ капитана Форести в «Орлёнке». Правда, он произнёс лишь одну строчку в акте Ваграма:
— Что вы делаете, принц, это ведь ваш полк!
Но ведь произнёс-то он её не кому попало, а самой Саре Бернар. В таких обстоятельствах одна строчка становится настоящей ролью!
Ладно, а теперь и вправду вернёмся к «Капуцинам».
Так вот, идея, что пришла мне тогда в голову, сводилась к тому, чтобы Фошуа сыграл мою роль в моей маленькой пьеске. Идея была не из лучших. И вовсе не потому, что ему не хватало таланта: дело в том, что пьеса моя была изрядно чудаковатой, а Фошуа, со своими горящими глазами, чёрной шевелюрой, бородой и мрачным свитером, который заменял ему рубашку, являл собой полнейшее отсутствие какого бы то ни было чувства юмора, и разве что я один находил его забавным.
Впрочем, в те времена у меня вообще было ложное представление о том, что может рассмешить публику — и я так до конца и не излечился от этой мании полагать, будто она может смеяться над чем-то именно «потому, что это ничуть не забавно». Это всё равно, что приписывать людям чувство юмора, которого напрочь лишены человеческие сборища — особенно у нас во Франции.
Вот как и по какой причине мне пришлось отнять у своего друга Фошуа роль, которую я сам же ему и предложил.
В спектакле, частью которого предстояло стать моей пьесе «Лё Квц», Жанна Гранье должна была играть роль в «Добрых намереньях», этой очаровательной комедии Франсиса де Круассе, которую надо было бы снова поставить и в которой она была совершенно обворожительна. Однажды она явилась на одну из моих репетиций в сопровождении некой дамы весьма преклонных лет, скромно одетой и которая как-то незаметно держалась при ней, немного на манер компаньонки.
Читать дальше