Альфонс Доде: Необычайные приключения Тартарена из Тараскона (пер. Митрофан Ремезов)

Двойные мускулы! Кромѣ Тараскона, нигдѣ не услышишь ничего подобнаго!

И при всемъ этомъ, при всѣхъ своихъ многочисленныхъ талантахъ, несмотря на двойные мускулы, на любовь народа и на лестные отзыви храбраго начальника гарнизонной: швальни, Тартаренъ не былъ доволенъ своею судьбой: ему въ тягость была жизнь въ маленькомъ городкѣ; онъ задыхался въ немъ, — великому человѣку было тѣсно въ Тарасконѣ. Да и на самомъ дѣлѣ могъ ли онъ, съ своею героическою натурой, съ душою пламенной и жаждущей сильныхъ ощущеній, — онъ, мечтающій о битвахъ, объ опасныхъ охотахъ, о приключеніяхъ въ пампасахъ Америки или въ пескахъ Африки, объ ураганахъ и тифонахъ, — могъ ли онъ довольствоваться разстрѣливаньемъ фуражекъ по воскресеньямъ и разрѣшеніемъ охотничьихъ споровъ ежедневно у оружейника Костекальда? Вчужѣ жаль бѣднягу великаго человѣка! Въ концѣ-концовъ, тоска способна была заѣсть его на смерть.

Тщетно искалъ онъ забвенія среди своихъ пальмъ, боабаба и другихъ чудесъ африканской растительности, напрасно обвѣшивалъ стѣны малайскими ножами и томагауками, напрасно зачитывался романтическими книгами, думая, подобно Донъ-Кихоту, силою воображенія отогнать отъ себя безпощадную дѣйствительность. Увы, все, что онъ продѣлывалъ, чтобы утолить жажду приключеній, только еще больше разжигало ее! Видъ окружавшаго его смертоноснаго оружія только дразнилъ его; всѣ эти ятаганы, стрѣлы и лассо взывали къ нему: «На бой, на бой!…» Въ вѣтвяхъ боабаба чудился свистъ вѣтра, зовущій въ далекія страны и не дающій покоя. А тутъ еще Густавъ Эмаръ и Фениморъ Куперъ…

Сколько разъ, въ часы послѣобѣденнаго чтенія, среди воинственныхъ доспѣховъ, Тартаренъ съ дикимъ воплемъ вскакивалъ съ своего кресла, бросалъ книгу и схватывалъ первое попавшееся подъ руку оружіе. Бѣдняга забывалъ, что онъ у себя въ Тарасконѣ, что голова его. обвязана старымъ фуляровымъ платкомъ, и ополчался на воображаемаго врага.

— Пусть-ка они попробуютъ сунуться! — оралъ онъ, потрясая топоромъ или томагаукомъ.

Они?… Кто они?

Тартаренъ самъ не зналъ хорошенько. Они! — это были тѣ, что нападаютъ, тѣ, съ кѣмъ надо биться, — всѣ тѣ и все то, что кусаетъ, что грозитъ когтями или скальпомъ, что реветъ, кричитъ, рычитъ… Они — это индѣецъ Сіу, пляшущій вокругъ привязаннаго къ столбу «бѣлаго»… Это — бурый медвѣдь Скалистыхъ горъ, это — Туарегъ пустыни, пиратъ Малайскихъ острововъ, бандитъ Абруццкихъ ущелій… Словомъ, они — это они!.. а съ ними вмѣстѣ путешествія, воинственные подвиги, страшныя привлюченія, слава.

Но — увы! — тщетно звалъ ихъ неустрашимый Тартаренъ, тщетно вызывалъ ихъ на бой, — они упорно не показывались. Да и за какимъ бы чортомъ понесло ихъ въ Тарасконъ?

А Тартаренъ все ждалъ и ждалъ ихъ, особливо по вечерамъ, направляясь въ клубъ.

Сборы рыцаря-храмовника на бой съ осаждающими его невѣрными, сборы китайскаго воина «знамени тигра», сборы команша, идущаго на «тропу войны», — все это ничто въ сравненіи съ приготовленіями Тартарена изъ Тараскона, вооружающагося съ головы до ногъ, чтобы идти въ клубъ въ десятомъ часу вечера, черезъ часъ по пробитіи зори у гауптвахты. На лѣвую руку онъ надѣвалъ стальную «перчатку — sortie de bal» съ острыми концами, въ правую бралъ трость со вкладною шпагой, въ лѣвый карманъ запрятывалъ кистень, въ правый — револьверъ; между жилетомъ и фуфайкой засовывалъ малайскій вожъ. Отравленныхъ стрѣлъ Тартаренъ никогда не бралъ съ собою, — скверная это штука, нечестное оружіе!

Вооружившись достодолжнымъ образомъ, онъ съ минуту оставался въ тиши своего кабинета, примѣривался, какъ удобнѣе нанести ударъ, расправлялъ руки, потомъ бралъ отмычку и важно, не спѣша, спокойно проходилъ черезъ садъ. — По англійски, по англійски! Спокойствіе есть истинное мужество. — Въ концѣ сада онъ отпиралъ тяжелую желѣзную дверь и — разъ! — такъ ее распахивалъ, что она съ глухимъ звономъ ударялась о наружную стѣну. Вздумай они притаиться за этою дверью, тутъ имъ и карачунъ, — остался бы только мѣшокъ съ костями. Къ сожалѣнію, они никогда не прятались за дверью.

Выйдя изъ сада, Тартаренъ быстрымъ, зоркимъ взглядомъ окидывалъ улицу вправо и влѣво, захлопывалъ дверь, запиралъ ее накрѣпко и пускался въ путь. На Авиньонской улицѣ — ни кошки: двери заперты, въ окнахъ темно, на улицѣ тоже; лишь кое-гдѣ чуть мерцаетъ фонарь, силясь проглянуть сквозь прибрежный туманъ Роны. Спокойно-величественъ подвигается Тартаренъ во мракѣ ночи, мѣрно и звонко отбивая шагъ и извлекая искры изъ мостовой желѣзнымъ наконечникомъ палки. Будь то бульваръ, или широкая улица, или переулокъ, онъ шелъ всегда серединою; отличная міра предосторожности, чтобы избѣжать внезапнаго нападенія и въ особенности того, что въ Тарасконѣ выкидывается иногда ночью изъ оконъ. Судя по всему этому, не подумайте, однако, что Тартаренъ трусилъ. Ничуть не бывало; онъ просто былъ остороженъ. Лучшимъ доказательствомъ его неустрашимости служитъ то обстоятельство, что онъ ходилъ въ клубъ не кратчайшею дорогой, а самою длинной, черезъ весь городъ, по темнымъ и дряннымъ переулкамъ. И все въ надеждѣ, что авось-либо изъ какого нибудь закоулка наскочатъ на него они. Тутъ ужь онъ бы съ ними расправился, смѣю васъ въ томъ завѣрить. Какъ на смѣхъ, ни разу, во всю жизнь ни единаго раза Тартаренъ не встрѣтилъ ни души живой, ни даже собаки, ни пьянаго.