Альфонс Доде - Тартарен на Альпах

Альпы въ Тарасконѣ? Ну, не Альпы, конечно, а, все-таки, горы, не особенно высокія, правда, покрытыя душистымъ тминомъ и лавандой, не очень крутыя и опасныя, возвышающіяся метровъ на 150–200 надъ уровнемъ моря, рисующіяся бирюзовыми волнами на горизонтѣ Прованса, но окрещенныя пылкою фантазіей мѣстныхъ жителей баснословными и характеристичными именами: le Mont-Terrible, le Bout-du-Monde, le Pic-des Geants и т. под.

Истинное наслажденіе посмотрѣть, какъ въ воскресенье утромъ тарасконцы въ гетрахъ, съ альпійскими палками въ рукахъ, съ мѣшками и палатками на спинахъ, при звукѣ рожковъ, отправляются въ свои горныя экспедиціи, о которыхъ на другой день мѣстная газета Форумъ даетъ подробный отчетъ въ необыкновенно «картинныхъ» описаніяхъ, не щадя выраженій: «страшные обрывы», «пропасти», «ужасающія стремнины», точно дѣло идетъ о Гималаяхъ. Само собою разумѣется, что, благодаря такимъ забавамъ, обыватели пріобрѣли новыя силы, тѣ «двойные мускулы», которыми въ былыя времена могъ похвастать только одинъ Тартаренъ, добрый, неустрашимый, славный геройскими подвигами Тартаренъ.

Если Тарасконъ резюмируетъ собою югъ Франціи, то въ Тартаренѣ олицетворяется весь Тарасконъ. Тартаренъ не только первый гражданинъ города, онъ — его душа, онъ точное выраженіе всѣхъ его прекрасныхъ особенностей. Всѣмъ извѣстны его былые подвиги, его тріумфы въ качествѣ пѣвца (о, незабвенный дуэтъ изъ Роберта Дьявола въ аптекѣ Безюке!) и поразительная одиссея его охотъ за львами въ Алжирѣ, откуда онъ вывелъ великолѣпнаго верблюда. Этотъ послѣдній изъ алжирскихъ верблюдовъ покончилъ въ Тарасконѣ свои земныя странствованія и скелетъ его хранится въ городскомъ музеѣ среди тарасконскихъ рѣдкостей.

А Тартаренъ остался все такимъ же, какимъ былъ. Такъ же крѣпки его зубы, такъ же вѣренъ глазъ; несмотря на то, что ему перевалило за пятьдесятъ, его воображеніе работаетъ по-прежнему и все увеличиваетъ не хуже добраго телескопа. Тартаренъ былъ и теперь «молодчиной», какъ называлъ его много лѣтъ назадъ храбрый Бравида, начальникъ гарнизонной швальни. Да, онъ былъ, несомнѣнно, «молодчина»! Только въ немъ, какъ и во всякомъ тарасконцѣ, что-то такое тамъ, въ глубинѣ его нутра, сдваивалось: съ одной стороны, была страсть къ приключеніямъ, къ опасностямъ, — словомъ, къ молодечеству, съ другой — таился неопредѣленный страхъ передъ всякимъ утомленіемъ, передъ сквознымъ вѣтромъ и передъ всякою случайностью, могущею повліять на здоровье, а тѣмъ паче — причинить и самую смерть. Извѣстно, однако же, что обусловленная такимъ страхомъ осторожность не помѣшала Тартарену показать себя храбрецомъ и даже героемъ, при случаѣ. И вотъ невольно возникаетъ вопросъ, зачѣмъ онъ забрался на Риги (Regina montium) въ свои лѣта и послѣ того, какъ онъ столь дорогою цѣной пріобрѣлъ неоспоримое право на покой и мирный отдыхъ на лаврахъ.

На этотѣ вопросъ могъ бы отвѣтить одинъ только злокозненный оружейникъ Костекальдъ. Этотъ недостойный гражданинъ представляетъ собою типъ, довольно рѣдкій въ Тарасконѣ. Зависть, низкая и черная зависть яркими чертами выступаетъ въ злобной складкѣ его тонкихъ губъ и въ непріятной окраскѣ, поднимающейся изъ глубины его печени и заливающей желтыми тонами его выбритое, правильное лицо, все изрытое бороздами, напоминающими изображенія Тиверія или Каракалы на старыхъ римскихъ медаляхъ. Его зависть есть своего рода болѣзнь, которую онъ не старается даже скрывать; иногда, подъ вліяніемъ тарасконскаго темперамента, неудержимо прорывающагося наружу, ему случается, въ разговорѣ объ удручающемъ его недугѣ, высказывать такія слова: «Вы не можете себѣ представить, какъ это тяжело!»

Само собою разумѣется, что Тартаренъ былъ невольнымъ виновникомъ мученій Костекальда. Ему покоя не давала слава Тартарена: повсюду онъ, всегда онъ, этотъ Тартаренъ! И вотъ медленно, тихомолкомъ. незамѣтно, подобно муравью, забравшемуся въ деревянное изображеніе божества, онъ въ теченіе двадцати лѣтъ подтачиваетъ эту блестящую репутацію, грызетъ ее и подрываетъ. Когда вечеромъ въ клубѣ Тартаренъ разсказывалъ про свои охоты за львами, про свои путешествія по великой пустынѣ Сахары, Костекальдъ ехидно усмѣхался и недовѣрчиво пожималъ плечами.

— А шкуры-то, Костекальдъ, львиныя шкуры, которыя онъ намъ присылалъ? Онѣ, вѣдь, тутъ налицо… вонъ онѣ въ клубной залѣ.

— Хе, невидаль шкуры!… Мало ихъ, что ли, по-вашему, этихъ шкуръ-то въ Алжирѣ?

— А слѣды пуль, круглыя дыры въ головахъ?

— Знаемъ мы и это… видали! Вы забыли, должно быть, какъ во времена нашихъ охотъ по фуражкамъ шапошники держали прострѣленныя дробью и разорванныя фуражки для плохихъ стрѣлковъ.