Торнтон Уайлдер - Мост короля Людовика Святого. День восьмой

Новоиспеченная мировая держава, чей вклад помог склонить чашу весов в только что отшумевшей войне, в духовном отношении по-прежнему оставалась европейской провинцией. Метафора «бесплодной земли», распространявшаяся T. С. Элиотом на всю буржуазную цивилизацию, ассоциировалась прежде всего с Соединенными Штатами. Многим писателям «потерянного поколения» Западная Европа рисовалась интеллектуальной столицей мира, сулящей убежище от суетности и банальности американской нации, которая, казалось, целиком состояла из ослепленных жаждой наживы Бэббитов и елейных лицемеров Элмеров Гэнтри. Идиллия испанской Памплоны у Хемингуэя, поэтический Париж в «Трех товарищах» Дос Пассоса и, наконец, загадочный Рим в «Каббале» Уайлдера нарочито противостояли антихудожественной Америке, обобщенный образ которой молодые таланты видели в совокупности убийственных эпитафий на кладбище среднезападного городка, собранных воедино в «Антологии Спун-ривер» Э. Л. Мастерса.

В противовес обезличивающей «цивилизации доллара» американские художники творили собственные миры, трансформируя литературу недавней культурной колонии в суверенную составную часть всемирного духовного наследия. Так, в книгах о вымышленном графстве Йокнапатофа Фолкнер уместил на пяди земли величиной в почтовую марку многие из социальных и нравственных конфликтов американской нации на протяжении полутора столетий. По иному пути шел в 20-е годы Уайлдер. Перенося действие романа «Каббала», повести «Мост короля Людовика Святого» и романа «Женщина с Андроса» в отдаленные эпохи и страны, он стремился к воплощению сложного комплекса эстетических и этических идей, конкретное выражение которых лишь в небольшой степени, по мнению писателя, зависело от очевидных национальных и исторических условий.

Рассказ о взаимоотношениях только что кончившего курс молодого американца и кружка римских патрициев, очаровывающих своего собеседника разговорами о древней культуре и аристократизмом, — таково содержание первой книги Уайлдера. Предпочитая быть «биографом индивидуальностей, а не историком группы», он разбивает роман на отдельные новеллы-истории, посвященные наиболее примечательным фигурам загадочного сообщества. Тот же композиционный принцип он применит и много лет спустя в «Теофиле Норте», уже на склоне своей литературной деятельности.

В «Каббале» Уайлдер выступает умелым учеником Г. Джеймса, тонким аналитиком межличностных связей, которые, к восхищению наблюдателя из-за океана, лишены всякой служебной или имущественной иерархичности. Персонажи Уайлдера — это не американские мещане; свободные от бремени, налагаемого сознанием собственного богатства или бедности, они сохранили естественность манер, сочетающуюся с прирожденной эмоциональностью латинской расы. В свою среду римские «каббалисты» допускают лишь близких себе по духу, и Сэмюэле — так зовут уайлдеровского рассказчика — принадлежит к числу избранников. Он становится поверенным многих тайн, ближайшим наперсником и шестнадцатилетнего юнца, у которого голова идет кругом от обуревающего его сонма желаний, и титулованной итальянки, безответно полюбившей приезжего студента-археолога, и престарелого кардинала, на склоне дней своих усомнившегося в благоволении католического бога.

Но Каббалу волнует не только канонический текст религиозных догм и тайнопись великих произведений искусства прошлого. Современные потомки древних родов пытаются принять участие в делах нации и с горечью признают свое бессилие. «Вначале они думали, что могут сказать свое слово в связи с забастовками, с фашизмом и с сенатскими злоупотреблениями, и лишь после того, как была потрачена куча денег и усилия сотен людей не принесли результата, они поняли, что в стране пришли в действие силы, не поддающиеся их контролю», — пишет Уайлдер. Бурный натиск времени расшатывает устои аристократической традиции; к тому же сами «каббалисты» не безгрешны и, как выясняется, подчас готовы променять свои высокие принципы на суетную прозу мелких выгод и привилегий.

Социологические иллюстрации, к которым порой прибегает молодой Уайлдер, лишь дополняют звучащую в его романе тихую музыку сожаления об увядании «вечного города», этого символа вековой культуры Запада. Вторя Вагнеру, писатель напоминает о «сумерках богов» и вслед за Шпенглером предвещает грядущий «закат Европы». «Нынешний Рим может рассыпаться в прах, и новая молодая столица мира займет его место», — пророчествует Вергилий, явившийся перед автором, как некогда перед Данте, в финале его книги. Образ башен Нью-Йорка, «отбрасывающих такие длинные тени, что они ложатся на сандалии ангелов», символизировал для Уайлдера робкую надежду на преемственность цивилизаций, на поступательное движение истории. Однако следующая книга писателя свидетельствовала об углублении его исторического пессимизма.