Рамон Валье-Инклан - Сонаты - Записки маркиза де Брадомина

— При каких печальных обстоятельствах мы увидались с тобою, дитя мое.

Голос княгини Гаэтани пробудил в моей душе целый мир далеких воспоминаний, смутных и несказанно счастливых, какими бывают воспоминания детства. Княгиня продолжала:

— А мать свою ты помнишь? Мальчиком ты был очень похож на нее, теперь — нет… Сколько раз ты сидел у меня на коленях! Ты не помнишь меня?

— Голос ваш мне знаком, — нерешительно пробормотал я.

И замолчал, погрузившись в воспоминания. Княгиня Гаэтани все смотрела на меня и улыбалась. И вдруг, вглядываясь в глубину ее таинственных золотистых глаз, я угадал, кто она такая. Я, в свою очередь, улыбнулся.

— Ну как, вспомнил? — сказала она.

— Да, как будто.

— Так кто же я?

Я снова поцеловал ей руку и тотчас ответил:

— Вы дочь маркиза де Агара.

Вспомнив свои молодые годы, княгиня печально улыбнулась и представила мне своих дочерей:

— Мария-дель-Росарио, Мария-дель-Кармен, Мария-дель-Пилар, Мария-де-ла-Соледад, Мария-де-лас-Ньевес. {5} 5 Мария-дель-Росарио, Мария-дель-Кармен, Мария-дель-Пилар, Мария-де-ла-Соледад, Мария-де-лас-Ньевес. — Все эти имена даны в честь девы Марии. Вторая часть каждого из пяти имен представляет собою своего рода эпитет, который указывает на конкретное художественное изображение богоматери, связанное обычно с той или иной евангельской легендой. В частности, эпитет дель-Росарио вызывает в памяти изображение богоматери с четками в руке (исп. rosario — четки); эпитет дель-Кармен происходит от названия горы Кармел в Ливане, где, по преданию, богоматерь почиталась якобы еще при жизни Иисуса Христа; кроме того, он связан с названием женского ордена кармелиток, покровительницей которого считалась дева Мария; эпитет дель-Пилар связан с легендой о чудесном явлении девы Марии апостолу Иакову, перед которым она будто бы предстала на мраморной колонне (исп. pilar — столб, колонна); эпитет де-ла-Соледад (исп. soledad — уединенность, уныние, скорбь по утраченному) — в какой-то мере сродни русскому «утоли моя печали»; имя Мария-де-лас-Ньевес напоминает о храме, воздвигнутом в честь богоматери на склоне Эсквилинского холма у ворот Рима; по легенде, однажды августовской ночью патрицию Иоанну и его жене, молившим о чуде, явилась богоматерь и повелела им выстроить храм на той стороне холма, где поутру выпадет снег (исп. nieve — снег). Все пять — Марии.

Одним общим поклоном я почтительно поздоровался со всеми. Старшая, Мария-дель-Росарио, была двадцатилетней девушкой, младшая — Мария-де-лас-Ньевес — пятилетнею девочкой. Все пять показались мне красивыми и очень милыми. Мария-дель-Росарио была бледнолицей, с черными, томными, полными огня глазами. У других, в общем похожих на мать, и глаза и волосы были золотистого цвета. Княгиня села на широкий, обитый красным дамасским шелком диван и вполголоса начала со мной разговаривать. Дочери ее тихо удалились и на прощание улыбнулись мне застенчиво, и вместе с тем приветливо. Мария-дель-Росарио вышла последней.

Если не ошибаюсь, тогда улыбнулись мне не только губы ее, но и глаза, но с тех пор прошло уже столько лет, что полной уверенности у меня в этом быть не может. Помню только, что когда она удалилась, я почувствовал, что на душу мне ложится какая-то безотчетная, смутная грусть. Княгиня, на мгновение забывшись, глядела на двери, за которыми скрылись ее дочери, и потом со всем обаянием женщины благочестивой и светской сказала:

— Теперь ты их знаешь!

— Они так же хороши собой, как их мать, — сказал я с поклоном.

— Они добрее, а это значит гораздо больше.

Я ничего не ответил, ибо всегда считал, что в женщине доброта души — качество еще более эфемерное, чем красота тела. Но эта бедная синьора была иного мнения. Она продолжала:

— Мария-Росарио через несколько дней уйдет в монастырь. Да поможет ей господь стать второй Беатой Франческою Гаэтани!

— Но ведь это разлука не менее страшная, чем смерть, — внушительно сказал я.

Княгиня не дала мне договорить.

— Разумеется, это очень тяжело, но вместе с тем утешаешь себя мыслью, что никакие мирские соблазны, никакие опасности не будут угрожать любимому существу. Если бы все мои дочери стали монахинями, я с легким сердцем проводила бы их. К сожалению, не все они такие, как Мария-Росарио.

Замолчав, она глубоко вздохнула; взгляд ее сделался рассеянным, и мне показалось, что где-то на самом дне ее золотистых глаз вспыхнул темный и трагический огонек фанатизма.

В эту минуту один из келейников, дежуривших у постели монсиньора Гаэтани, показался в дверях спальни и замер в нерешительности, боясь нарушить наше молчание, пока княгиня сама не удостоила спросить его, наполовину приветливо, наполовину высокомерно: