Кнут Гамсун - А жизнь идет...

— Каким же образом нотариус Петерсен может приписывать ему долг в шестьдесят тысяч? Потом он спускает его до двенадцати тысяч. Да и вообще, как это он ухитрился сделать его должником?

Иёнсен опять покачал седой головой и сказал:

— Этого я не понимаю. Вот разве нашёл какую-нибудь ошибку в переносах из моего времени. Этого я не могу отрицать, не поглядев книги. Но во всяком случае отец ваш, когда умер, ничего не был должен банку. Вообще банку он никогда ничего не должал, наоборот, он нередко мог кое-что получить оттуда. Всё это я могу повторить под присягой.

— Благодарю вас. Это меня радует. — Консул взял с конторки небольшую книжку и сказал: — Это вот старинная чековая книжка моего отца. Здесь есть два пункта, относительно которых мне хотелось бы получить от вас разъяснение. Как это ни странно, но в двух местах запись сделана рукою моего отца, а не кассира.

Иёнсен засмеялся, как бы желая извинить покойного:

— Ну да, это, конечно, маленькая неправильность, но мы относились к этому не так формально. Это случалось, когда человек вносил в банк деньги, а книжку оставлял дома, — тогда он и записывал сумму позднее сам. Мы так хорошо все знали друг друга и никого не обманывали, мы относились друг к другу с доверием. Ну, конечно, в теперешнее время это невозможно. Покажите мне эти записи.

— Вот тут вписано семь тысяч «под расписку», а тут, немного подальше, ещё четыре с половиной «под расписку».

— Отлично, — сказал Иёнсен, всё это я могу объяснить вам.

— Можете?

— Ну да, всё это совершенно правильно. Эти деньги он передал мне, я вписал их в его счёт и карандашом отметил «под расписку».

— Так это, значит, делалось не в самом банке?

— Нет, это было в усадьбе, в Сегельфосской усадьбе на заседании правления!

— Вот оно что! — консул облегчённо вздохнул. — Теперь понятно, почему он вписывал в чековую книжку сам, в своей конторе.

Иёнсен: — Всё совершенно правильно и верно. Я отлично помню эти оба раза, — это произошло, когда улов был особенно велик и он заработал кучу денег. Мы оба были в правлении, — ну да, он был председателем, а я только членом; но так как я служил в банке и был учителем, то он немного держался за меня, питал ко мне доверие. «Возьми эти деньги и внеси их вместо меня, чтобы мне не думать об этом». Когда я хотел дать ему расписку, он сказал, что не нужно, но я оба раза дал ему расписку на клочке бумаги, потому что суммы были порядочные. А обычно, если суммы были маленькие, я не писал расписки. Люди давали мне деньги возле церкви или в иных местах, это бывали проценты или взносы на погашение займа в банке, и тогда я помечал карандашом, — устная расписка. Так делали мы в прежние времена, и я никогда не слыхал никаких жалоб; наоборот, люди из окрестных деревень благодарили меня за это.

Консул: — Но я не понимаю, почему же мой отец сам не ходил в банк с деньгами? Ведь он жил здесь, и ему нужно было сделать только несколько шагов.

— Да, — отвечал, несколько смутясь, Иёнсен, — простите меня за то, что я скажу, но отец ваш был порою такой странный, он был иногда, пожалуй, слишком важный, сказал бы я. Вероятно, ему хотелось показать всему правлению, какими средствами и деньгами он ворочает, вместо того чтобы незаметно отнести их в банк. Простите меня, но не я один был такого мнения.

— Это очень хорошее объяснение, — сказал Гордон Тидеман, — и я сердечно благодарен вам за ваше внимание. Не знаю, понадобится ли, но на всякий случай я позволю себе рассчитывать на вас в качестве свидетеля.

Иёнсен ответил:

— Когда угодно! Я не подведу!

Консул отправил к нотариусу посыльного со следующим письмом:

«И вчера и сегодня я надеялся увидеть господина директора банка у себя в конторе. Мои дальнейшие шаги будут зависеть от вашего объяснения и извинения. С почтением...»

В течение часа директор банка никак не проявил себя. Затем он позвонил по телефону: не получен разве контокоррент? Не достаточно ли того объяснения, что старые ошибки были сделаны ещё его предшественником? Что ещё нужно объяснить? Его можно застать в банке до двух часов.

«Вот как, его можно застать!» — Больше консул не сказал ни слова. Он повесил трубку.

Мало было вероятия для того, чтобы любезный Петерсен не пришёл, и консул решил подготовиться к встрече именно с таким расчётом. Он не намеревался предложить ему стул, отнюдь нет, он сам слезет со своего высокого табурета и будет стоять. А что, если человек этот все-таки возьмёт да и сядет сам? Он способен на это, способен извиняться, сидя на стуле.