Кнут Гамсун - А жизнь идет...

Готово!

Бык, казалось, сам удивился. Он неподвижно стоял одну минуту, потом опять стал рыть землю ногами и реветь.

На-все-руки отдал приказание:

— Принести цепи!

Выше на дороге у них были цепи, которыми они привязывали фашины, когда взрывали вблизи домов. Несколько человек побежало вверх; казалось, они были рады, что могут удрать. Оставшиеся попрятались, кто как мог, за большими камнями и скалами.

Рабочие вернулись с цепями, связали их стальной проволокой и пришли окружать животное. Все принимали участие. Кто-то предлагал протянуть цепи в узком месте и закрыть проход.

— Ничего не выйдет: бык перепрыгнет. Нам нужно поймать его! — сказал На-все-руки.

Они стали постепенно сужать кольцо; эта многочисленная перекликающаяся толпа смутила быка, он фыркал, но не двигался с места. Когда он наконец собрался сделать прыжок, одна из передних ног запуталась в цепи, и ему пришлось сдаться. Два человека без усилий отвели его вниз, ко двору.

Тут снова вынырнул троньемец, — маленький, плотный Франсис появился у края пропасти и попросил протянуть ему руку, чтобы перелезть через барьер.

— А ты не можешь перепрыгнуть? — пошутил кто-то.

— Нет, я расшибся, — ответил он.

Вот чёртов сын! Нельзя сказать, что он остался цел и невредим: из головы у него текла кровь, и он ужасно выглядел, но он не убился насмерть и теперь сам не понимал, как это случилось. Он был молодчиной, бодро рассказывал о своём, состоянии, у него было такое ощущение, словно весь он вывернут наизнанку.

— Я словно перемешан с грязью. Смотрите, я плююсь даже грязью! Дайте мне воды, ребята.

— У тебя зверская дыра в голове. Ты, видно, здорово ударился о ландшафт.

— Да, но об этом после. Дайте мне воды.

Он стал ловить воздух и чуть было не потерял сознания. Нет, он не остался невредимым: доктор Лунд обнаружил, что у него сломаны два ребра и здорово повреждена голова.

Обитатели Сегельфосской усадьбы приходили смотреть, как прокладывается дорога. Кроме Гордона Тидемана и фру Юлии, изредка появлялась и фрёкен Марна, та самая, которая до сих пор гостила у своей сестры, вышедшей замуж за Ромео Кноффа, жившего южнее. Она была светлая, как и её мать, Старая Мать; Марна старше Гордона, — ей было уже далеко за двадцать лет, — красивая дама со спокойной манерой говорить, слишком спокойная, пожалуй, даже немного ленивая.

Приходил кое-кто и из города: аптекарь Хольм, начальник телеграфа с женой, почтмейстер Гаген с женой. Дамские посещения всегда подзадоривали рабочих: те, кто минировал, принимались буравить и стучать с пением и свистом, а кладчики барьеров с громкими возгласами поднимали камни. Фрёкен Марна особенно сильно действовала на них; пожалуй, даже все они влюбились в неё, и здорово влюбились.

— Вы пели так весело, что мне захотелось придти поглядеть на вас, — говорила она иногда.

Адольф отвечал:

— А не хотите ли вы попробовать заложить мину?

— Я не сумею, — говорит Марна и качает головой.

— А вы попробуйте.

— Да вы с ума сошли! Я могу повредить вам руку.

Парень совсем был влюблён и поглупел:

— Мне наплевать на руку, если это сделаете вы.

На это она только улыбалась и опускала глаза, что придавало ей хитрый вид, будто она себе на уме.

Рабочие выражали между собою удивление, почему фрёкен Марна не вышла замуж, и спрашивали друг друга, как собственно обстояло с ней дело.

— Вот увидишь, она из тех, для которых все недостаточно хороши.

Троньемец Франсис более нескромен: у него всё ещё забинтованная голова, в кармане больничное пособие, он чувствует себя независимым и говорит:

— А что, если её естество не тянет к мужчине?

Адольф слепо и влюблённо выступает в её защиту:

— Она безупречна, я ручаюсь за неё. А ты свинья, Франсис, ты не можешь видеть юбки, чтобы не распоясаться...

Однажды пришёл Давидсен, редактор и издатель «Сегельфосских известий», он хотел написать заметку о дороге. Так как На-все-руки не было на месте, то он обратился к рабочим, достал карандаш и бумагу и начал спрашивать. Но дело в том, что рабочие не уважали редактора-издателя Давидсена. Они не читали его газеты, но у них был нюх, и они прислушивались к тому, что говорили о Давидсене в городе. В сущности, он был дельный и старательный человек; его дочка, маленькая девочка, помогала ему набирать каждую субботу листок, и он едва сводил концы с концами. Но никто не уважал его по-настоящему, может быть, потому, что у него не было хорошего костюма и он не важничал. В конце концов, он был только наборщик и печатник, и они не считали его господином. У него были умеренные убеждения и хорошее понимание общественности, и когда он попал в коммунальное управление, оказалось, что ему было что противопоставить школьным учителям, которые ничего не знали и ничего не думали, но считались радикалами.