Елена Толстая - Сбор клюквы сикхами в Канаде

Мике лет пять, она читает в старом-престаром большом кресле Перро с рисунками Дехтерева. А там Мюнхаузен, рисунки Доре. Потом очень скоро Жюль Верн – «Пятнадцатилетний капитан», ее даже взяли на фильм по этой книге. Сеанс 8.30 утра – встали затемно. Сколько радости было! Какие были кораблики! Какие волны! С тех пор Мика была юнга по имени Джек.

А «Таинственный остров»! – Мы поднимаемся! – Нет, напротив, мы опускаемся!

Чемодан со старыми вещами спускают общими усилиями с антресолей, когда надо что-то сшить. Этот чемодан огромный и невподъемный. Он длиною с человека, и у него поперечные бамбуковые ребра. Ручки у него спереди и сзади, чтоб носить вдвоем. Он твердый и при этом картонный. Даже кардонный! Называется «кофр». Кофр приехал с бабушкой из Берлина в незапамятном году вместе со швейной машиной «Зингер», которая с кружевными ножками из чугуна.

Вот он открывается, и это настоящий праздник. Из него достаются белые босоножки, почему-то пошедшие розовыми подпалинами. Рваное пестрое вязанье. Кусочки платья, в резкую черно-белую полоску, а поверх полосок – розы розовые, как живые, с листиками. Остатки креп-жоржета, жатого вдоль, с лиловыми и коричневыми цветами, а внутрь им в сердечки добавлен и черный, и оранжевый, и чуть-чуть зеленого, так что дух захватывает от невиданной роскоши. Там же хранится и камень тигровый глаз, бесполезный, но изумительный: внутри живут золотые искры. Рубашка-бобочка, с узкими и острыми воротничками-язычками и молнией. А вот сиреневая юбка. Это клеш-солнце, брось ее на пол, и она ляжет полным кругом. Но на ней пятна, и она ждет, чтоб из нее что-нибудь сделали новое.

И им, маленьким, с самого начала ясно, что вот он – источник всего прекрасного, незнакомого, чудного. Такого сейчас не делают. Где такое найдешь. Где?

Мика скоро пойдет в школу. Бабушка впервые берет ее в магазин Дэ эЛ Тэ, где толчется страшно много людей и где всех этих людей на всех этажах видно одновременно.

Она покупает – покупает! Мике! Новое платье! Белое в синий горошек, и парусиновые туфельки на резиновой подошве, белые с синей каемочкой. Необычайное появилось тогда у Мики новое чувство, что она не просто так – ведь ей покупают новые платья, значит, и она чего-то стоит.

У нее раньше было только одно платье навырост, для больших оказий – темно-синее из чего-то переделанное бархатное. А у брата был сшитый всей семьей – мама, бабушка, няня и тетя Зина – костюмчик с брючками гольф, то есть три четверти, из перелицованного старого пальто, твидового в зеленую искру.

Общими усилиями на большом столе стегали и одеяла. Купили темно-розовый шелк, легкую вату, тонкую розовую бумагу (то есть бумажную ткань) на изнанку.

Иногда у всех у нас начинается гастрономическая ностальгия. У каждого своя. Лимонные корочки. Клюква в сахаре. Конфетки «Мечта» кубастенькие. Помадки сливочные. Ммммм. Курабье бакинское свежайшее, только что из той же подворотни, где варят козинаки. Роксы! То есть твердые душистые цилиндрические сосалки с муранским цветочком на поперечном срезе в стиле mille fleurs.

А иногда заедает ностальгия лингвистическая. По ситному хлебу и французским булкам, по рольмопсу (что-то из селедки) и шнельклопсу (что-то из фарша).

Дом их в Ленинграде держался на основных русских стихиях, то есть на кислой капусте и соленых огурцах, но было и присутствие некой немецкости (не тянутся ли исторические корни отечественной кислой капусты к Sauerkraut’у – это отдельный вопрос). Ее, немецкость, внедряла ихняя злая домработница. Она вернулась из немецкого плена. Это она устроила на кухне полку, а на ней банки жестяные одинаковые для круп с надписями. А по низу полки пущены были фестоны сурового полотна, вышитые красной ниткой. Все никак забыть не могла свой уютнейший немецкий плен.

Рольмопс и Шнельклопс приснились Мике. Они были псы. Кругленький Рольмопс с брылями и быстроногий поджарый Шнельклопс. Немецкие псы, они же рыцари. Небогатые, скорее даже бедные. Они служили. Им кидали известное ленинградское блюдо «бедный рыцарь» – булку, размоченную в молоке и поджаренную. В удачные дни к молоку добавляют яйцо. Когда на яйцо нет денег, наступает коллапс.

P.S. (сильно пост-) Сперва в Ленинграде забыли французский, он тут в блокаду вымерз и вымер. Немецкий был, да к концу шестидесятых весь вышел. Зато теперь вся молодежь в Питере говорит с неопределенно иностранным акцентом, для самоуважения и чтобы иностранцы лучше понимали. И, роняя что-нибудь, восклицают: «Упс!»