Елена Толстая - Сбор клюквы сикхами в Канаде

Сам Горыныч читал советские шпионские романы и книжки про спецслужбы. Он смотрел телевизор: «Я должен смотреть то, что смотрит народ». Он восхвалял выступавших по телевизору представителей народа. Ему нравились широкие скулы, он ценил открытые незамысловатые лица. Ему писали сельские учительницы. Он читал в каких-то клубах. Он с наслаждением купался в глупости, и глупость была ему благодарна.

Но в дальнем ящике под ключом у него были Сельвинский и «Мена всех». Когда же Мике чудом вывалился из какого-то второго ряда ранний Пастернак – «Поверх барьеров», она была потрясена. Вот оно, то, что нужно! Зачитала до дыр, переписала в тетрадку, выучила наизусть и гундела в метро и по дороге в школу. Содрогаясь от счастья в предвкушении того, что еще должно последовать. Как в пулю сажают повторную пулю! Почему тогда было это ощущение, что вот-вот – и будет счастье? Без осечки?

Так что Горыныч кое-что знал. До того, как попал в тридцать пятом под покровительство своего покровителя и сделал карьеру. Он мог процитировать и кирсановский «Бой быков»:

Бык по какому-то поводу говорил «Му!», а дальше шло так:

Неужели Горыныч когда-то был человеком?

На самом деле Горыныч был персонаж в буквальном смысле слова феерический: он разбогател, поставив в цирке феерию. Феерия шла во втором отделении. Вначале пограничники ловили шпионов на суше. Потом цирковая арена заполнялась водой и превращалась в море, и преследование шло вплавь, затем наступала ночь, и оно продолжалось в полной темноте, только по рядам зрителей ходили тревожные прожекторы и высвечивали то тут, то там возникающие очаги шпионажа и измены. По цирковому морю носились моторные лодки и даже что-то над водой летало. Все это кончалось полным посрамлением Запада, стоило несметных денег и собирало полный цирк.

Действие проходило под оглушительное пение армянской певицы. Если бы она была мужчиной, такой акцент сочли бы издевательством и исполнителя раньше (ну не сильно раньше) немедленно расстреляли бы.

По утрам Горыныч победоносно пел в ванной: «Любо, братцы, любо…» – любил себя.

«Жалко только детушек… Матушку-старушку…». Но, конечно, никого ему жалко не было. Он во всем был с веком наравне. Насчет матушки-старушки: на похороны матери он не поехал. Сбежал из родных краев в начале тридцатых и отрезал, со своими видеться не хотел. Взял русское имя, женился на поповне – и устроил ей ад.

Хотя нет, все-таки и он пожалел – один-единственный раз. Мика это видела. Год был пятьдесят седьмой. Откуда-то взялся ссыльный старик Штраус и принялся умолять о помощи. Старик носился по Москве в своей страшной шубе, из нее торчали клочки, склеротические глаза выскакивали из орбит, красные и синие жилки пульсировали. Надо было его вытащить из Александрова, где он со своей старухой мучился на сотой версте без воды и света. Они были возвращенцы из Харбина: там у его жены была вышивальная мастерская. Работали китаянки.

Видно, обезумевший от репрессий Штраус что-то Горынычу напомнил из его детских или юношеских впечатлений. Насчет своего происхождения Горыныч глухо молчал, но вряд ли оно было пролетарское.

Кого напомнил? Да кого угодно. Собственного Горынычева еврейского деда? Или отца?

Когда это могло быть? Да когда угодно. Начало двадцатых, реквизиции и расстрелы? Или их середина – конец НЭПа, выпихивание из жизни? Или конец – обостренье и повторные аресты? Или и то, и другое, и третье?

Как бы то ни было, Штраус со своими жилками, видно, дотронулся до чего-то, что было в нем еще живо. Потому что с утра Горыныч помчался в Союз – помогать!

Вернулся он расстроенный и испуганный. На него нацыкали. Оказалось, что помогать «таким» не только нельзя, но и небезопасно.

Но он ведь подумал, что уже можно быть нормальным! И бегом побежал! И горевал, что нет, вишь, нельзя…

Через несколько дней сообщили, что Штраус вернулся к себе в Александров и умер. Его страшенная рыжая старуха привезла и силой всучила Микиной матери огромную скатерть на двенадцать персон, каких теперь не бывает, из ажурной льняной мережки китайской ручной работы, с купидонами и нимфами (Нимфы? в Харбине?) безумной, совершенно ненужной красоты. Мать Мики этой скатерти боялась – не заразиться бы через нее несчастьем. На самом деле скатерть, которой никто никогда не стелил на стол и которую нельзя было продать, потому что никто не покупал, действительно внушала оторопь. Она была из другого измерения. Сделанная в дурацком, на сто лет запоздалом стиле и слишком хорошо, как уже никто нигде не делает, даже в Китае, она пережила их всех, переживет и всех нас и окажется через тысячу лет в музее – неизносимая, неистребимая, вечная. Никто и не вспомнит, что это китч.