Елена Толстая - Сбор клюквы сикхами в Канаде

А вот романная Соня совершает подвиги любви, верности и терпения всю дорогу и за это получает шиш с маслом. Она, видите ли, пустоцвет! Чему же нас учит писатель? Что это потому, что она духовно не росла? А зачем ей было расти, если она и раньше была хорошая?

Опять же и с войной не так просто. Как надо воевать? Как Кутузов? Ничего не делая? Или как Андрей? Кончая посреди боя с собой? Или как Пьер? Ничего не понимая и путаясь под ногами? А если воевать хорошо, как Тушин, то тебя забудут на хрен с твоей батареей. А если ты поймаешь офицера, как Николай, то тебя век будет совесть мучить. А если махать знаменем, – мол, за мной! – то потом небо тебе скажет: «Все фигня». Спрашивается, зачем тогда все время там говорится, что на войне весело? Один Долохов воюет как следует, но он-то как раз отрицательный.

Кто же воспитывал?

Скажете, Пушкин? Да ведь после всей накопившейся советской литературы теперь уже нельзя было привязаться душевно к страшному Пугачеву, с тем чтоб тот взаимно полюбил и в свою очередь помог, – не поможет ни за что, ему партия прикажет. Ты ему тулупчик, он тебе десять лет без права переписки. Пушкин воспитывал известно чем: «Медным всадником», стройной красотой. Лермонтов – ангельскими стихами. Гоголь – тем, что иначе не скажешь, впечатывался навек.

Погодите, а как же нравственные ценности? Как случилось, что дети выросли более-менее нормальными? И советская мерзость была им мерзка? Кто там под шумок их очеловечил? Несмотря на школу? На пионерскую организацию? На Союз советских писателей?

Приходится думать, что это были Пегготти, и бабушка Бетси Тротвуд, и судья Тэтчер, и вдова Дуглас. Перевод Чуковского-сына, но под ред., конечно, отца. Нет, подумать только. На Диккенсе, да на Гюго, да на Дюма, да на Марк Твене выросло третье поколение, которое знало только девятнадцатый век, но каким-то чудом получило иммунитет от двадцатого.

Потому так ужасно оскорбляли книжки, идеологически выверенные, то есть написанные нарочно криво, с каким-то гадостным отношением к одним, с лебезящими приседаниями перед другими, с жульническим передергиваньем фактов, а главное, с завитушками. Из-за них Мика возненавидела постпозицию прилагательного! Она, постпозиция, хороша была только в «Тарасе Бульбе»! А с тех пор – нет, голубушка! Устарела!

Хуже всех, кривее всех был Горький, но почему-то так же писали еще сто советских писателей, и даже когда все это проходили в школе, читать это все равно было невозможно.

А полюбились зато русские книги, написанные просто и умно, легко и энергично, – Житков! Это часто были книжки научно-популярные. Перельман про физику, Ильин и Сегал про историю вещей, Б. Казанский про древние языки. За ними просматривалась некая желанная, недостижимая нормальность. Никак эти авторы и были для Мики живыми источниками высшего разума, к которым она так тянулась?

Питер как-то держался вокруг своих театров, чего о Москве не скажешь. И при театрах, и при музыке служило много люду. Народ этот, даже если казался простым, был очень специальный. Ведь он потомственно жил при театрах уже две сотни лет. Как будто бы все в Питере, кого Мика знала, были из таких. Ее папа и мама, и все подруги мамины жили Мариинским, даже новая папина теща при малейшей возможности убегала в оперу: «Сегодня же “Пиковая дама”!» Театр всегда театр. В городе, может, все население поменялось, а театр полон. Ложи блещут!

Может, отсюда эта питерская любовь к бутафории. Любимой народной забавой в Ленинграде были макеты: между рам, замазанных на зиму, клали вату, а на нее высаживали игрушечные елочки, гномиков и зверюшек, маленькие домики, вокруг них целые сцены. В Москве таких не видно. Наверно, это потому, что Питер вообще-то город немецкий, всосавший немецкий уют. С молоком матери-чухонки.

И потом, конечно, всеобщая страсть к Иллюминации! Двести пятьдесят лет здесь устраивали иллюминацию – и будьте добры. Ходили смотреть загодя, какие корабли вошли в Неву. С таким же волнением ходили смотреть салют.

Вся жизнь крутилась вокруг театра. Микина мама служила в Мариинском, поэтому их брали иногда в балет. В антракте Мику, крошечную, взяли за кулисы, и она была очарована нечеловечески сияющей улыбкой Феи Сирени, а главное – ее великанскими, прекрасными ногами, которые только что летали по сцене. Мике с ее от горшка двух вершков их было ближе и лучше видно. Фея сидела, так их изумительно сложив, что Мика оторваться не могла – все глядела. А тюлевые пачки! А огромные тупые атласные туфли! Мика бредила «Спящей» целый год. Но с танцем у нее ничего не вышло – она вдруг пошла в рост и стала дылдой.