Ольга Зондберг - Хризантемы крысе в подвал

. Такое расширенное в разные стороны диапазона зрение и порождает сдвигающий, остраняющий режим видимости, в котором внимание обращается не на мелочи, а на основные, несущие элементы, собственно и позволяющие узнавание. И именно то, что образует для смотрящего событие или вещь, – наименее знакомо, скрывает в себе наибольшую возможность метаморфозы. Так, в речи место существительных, прилагательных, глаголов, призывающих «то, во что не поверить», занимают операторы действия из языков программирования: «бывшие / громкие слова / потеряли голос / призывая / то, во что / не поверить // уступили / простым / операторам / действий:». Но превратившись в составляющие нового языка – взамен прежнего, скомпрометировавшего себя, «операторы действий» переживают дальнейшую метаморфозу, обнажая в конце концов свою перформативную природу: «ЕСЛИ / заполняется / светом / ИЛИ / мокрым / песком / переверни / к себе / ПОВТОРИ». Перед нами всего лишь один из многих неожиданных способов, которыми обыденное приобретает в этой книге подвижность и неопределённость; один из случаев, когда вместо ожидаемого происходит неожиданное, а сквозь одни события просвечивают совсем другие, расположенные в рамках привычной топологии очень далеко, на другом краю.

Нечто похожее можно сказать и о событиях этих стихотворений. Применительно к «вещам» наибольшая возможность неожиданного раскрытия их инаковости кроется в их несущих, основных признаках, опознаваемых неосознанно. В отношении же событий наиболее радикальная метаморфоза скрыта за невнимательно проживаемым, собственно и образующим то, что мы называем обыденностью. Другой-тот-же-самый мир, предстающий перед читателем в этих стихах, в совершенстве владеет своего рода мимикрией, разными способами скрывая другое за тем же самым, неизвестное за привычным, экзистенциальное за приметами той части жизни, что происходит почти в режиме автоматона, αὐτόματον, то есть (обратимся к буквальному значению) – по собственной воле, сама по себе. Дело, конечно, в «почти»: не один раз и не два именно неуловимость, почти эфемерность того смещения, которое позволяет этим стихам порождать новый режим видимости, обсуждается открыто: «мое бормотание / расходится в кофейной гуще / почти не меняя случайный / легко смываемый рисунок»; «слова остались на месте / действие изменилось». И наконец, в своего рода программном стихотворении: «оставлять вещи / на своих местах / непростое дело / нельзя оставлять / вещи без внимания / нельзя прибивать / вещи к месту / равно как и мешать / движению внутри них / оставлять вещи / на своих местах / нельзя не подумав/ не взвесив каждую / не рассчитав нагрузку / потеряв равновесие / оставлять вещи / на своих местах / надо едва дыша / особенно если / делаешь это впервые». Трудно уловимый сдвиг, то самое «почти», прячется здесь всего в двух словах – потеряв равновесие , – которые вдруг, одномоментно, делают видимым напряжение, сообщают нам масштаб усилия и проявляют для нас пронизывающие этот текст силовые линии: так в поляризованном свете со всей ясностью предстают зрению невидимые иначе сгустки внутренних напряжений прозрачного стекла.

Но что за зрение порождает мерцающий, постоянно меняющийся, редко пребывающий в сколько-нибудь статичном состоянии режим видения этих стихов, благодаря которому всё в них претерпевает постоянные превращения, оставаясь при этом узнаваемым? Как представить себе субъект такого зрения? Кажется, его и невозможно мыслить в качестве единого (пусть даже и многосоставного, сложного) субъекта; он гораздо естественнее выглядит, если предположить, что перед нами своего рода облако зрения, внутри которого находится множество по-разному связанных друг с другом носителей этого зрения. Они могут изменять свои позиции относительно друг друга и того, что они видят, всегда удерживая, однако, при этом целостность, – и существуют только как целое. Но это особое целое. Образующие его части, какие-то существа , находятся в постоянной связи друг с другом – через окликание, полилог, разделяемое или, наоборот, не разделяемое ощущение, через узнавание или неузнавание друг друга. В каком-то смысле в единый поэтический субъект их и превращает общий/разделяемый режим видения, срастающийся с когнитивной машиной поэзии. Но сам этот субъект существует только благодаря способности составляющих его существ видеть разное и по-разному, находиться в разнообразных, не сводимых к одному только зрению, отношениях: «мой человек / для принятия / верных / решений / сейчас / не видит меня // ещё / не утро / не снег / не бежать / не война / не локдаун // мой человек / для принятия / верных / решений / ещё / наверное / спит». Это состояние принципиальной неполноты, незавершенности, состояние, в котором ничего не бывает до конца , состояние стремления к окончательному восполнению – и состояние его невозможности.

Читать дальше