Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года. Рассказы

В ту ночь они спали и храпели в унисон под предводительством уденовской трубы: трое на полу, Схюлтс на нарах. Когда в час ночи он пошел к параше, то споткнулся о Бюнинга, упал на Вестхофа и со злости пнул ногой Удена; но это были мелкие неудобства, так же как привычка Яна Бюнинга громко зевать по утрам за час до поезда: если он проснулся, другим уже спать не полагалось. Отзевавшись, он начинал рассказывать, что ему снилось: матушка и ферма или девки, о содержании последних снов он целомудренно умалчивал. Но во всем этом не было ничего ужасного. Неважно, что камера слишком тесна для четверых и что в тепличное существование в образцовой тюрьме, где Схюлтс влачил жизнь безработного, постоянно вторгалась восточногронингенская невоспитанность. В конце концов, Схюлтс даже развлекался в компании этих людей. В их камере никогда не смолкал шум: они, несомненно, были самыми веселыми заключенными во всем коридоре. Новая и совершенно неожиданная атака вахмистров была блестяще отбита Яном Бюнингом. На сей раз им надлежало сделать генеральную уборку в камере с ведром и шваброй, со щеткой и тряпкой, и вахмистр, добродушный малый с синим якорем на руке, беспрестанно повторяя: «Все должно сверкать!» — стер пальцем пыль с полки и собрался мазнуть им по лицу Яна Бюнинга, однако тот, застенчиво и подобострастно улыбаясь, отклонился назад — удар был отбит так ловко, просто и шутя, что теперь даже сам банщик, казалось, не представлял опасности. Нет, во всем этом не было ничего страшного. Страшными были лишь разговоры перед сном.

Кор Вестхоф ненавидел не только немцев и энседовцев, но и евреев. Будучи кельнером, он имел в запасе рассказы о жирных евреях, съедавших по два обеда за один присест даже теперь, в военное время. Наконец Схюлтсу все это надоело, и он, произнеся выразительную речь, заставил Вестхофа прекратить разговоры на эту тему. Но о евреях Вестхоф разглагольствовал только днем; вторая дневная тема дискуссий была о том, что произойдет при вторжении союзников: будет ли бой за тюрьму; не отправят ли их куда-нибудь; хватит ли у них сил и ловкости вырваться отсюда. Обычно речь на эту тему заходила тогда, когда со стороны дюн раздавались орудийные залпы; если стрельба была особенно сильной, то они считали, что началась высадка союзников. Под вечер тема менялась. Как правило, через день Вестхоф с наступлением темноты начинал плакать, и тогда Ян Бюнинг затихал и сидел, раскачиваясь из стороны в сторону. Схюлтс успокаивал Вестхофа и старался говорить как можно дольше, так как знал, что, когда он умолкнет, Вестхоф сначала разразится убийственными проклятиями в адрес немцев и энседовцев (единственное, что было приятно слушать), а потом обязательно начнутся бесконечные причитания на тему о концлагерях, причитания, которые в конечном счете поколебали даже стоика Удена и весельчака Бюнинга, и тогда Вестхофа нельзя будет ни утешить, ни отвлечь, ни опровергнуть, ни заставить переменить тему.

Нельзя отрицать, что Вестхоф знал, о чем говорит. Очевидно, у каждого посетителя, которого он обслуживал последние два года, он умел почерпнуть какие-то сведения. Он знал, что происходит в немецких концлагерях, ему было известно все о голландских концлагерях. Схюлтс подозревал его в своего рода садизме: он мог спокойно заснуть лишь под глубокие вздохи Яна Бюнинга, думавшего о своей матушке. Хотя Схюлтс и не показывал вида, но мучился он сильнее всех: он часами лежал без сна, обдумывал и преувеличивал эти рассказы; он прекрасно понимал, что он, вероятно, никогда не попадет в концлагерь, но эта пытка рассказами была для него страшнее концлагеря. Он сознавал, что Вестхоф прав: такие дела действительно творятся. Самые страшные вещи происходят в Германии, в лагерях для евреев, исправительных лагерях и в лагерях уничтожения, но и в Амерсфоорте, Фюхте и Оммене без этого тоже не обходится. В этих лагерях через полгода в людях, по выражению Вестхофа, не оставалось «ни жиринки», а Вестхоф считал, что жир важнее белка, как Схюлтс ни старался доказать обратное. Но даже скелетообразное состояние, в котором узники Амерсфоорта с пустыми желудками выполняли каторжную работу, казалось терпимым по сравнению с побоями и пинками, беспрестанными ударами прикладом в спину, от которых заболевают почки и начинаются кровотечения. Боль, страх и истощение: с восьми до двенадцати стоять с поднятыми руками за то, что в строю один кломп долей секунды позже стукнул о второй. Боль и холод: оказаться вышвырнутым на снег полуголым, прямо с постели. Боль и голод. Кор Вестхоф все знал и с волнением рассказывал о тысячах мертвецов; уже от одного этого можно было умереть. Когда Ян Бюнинг сказал, что, по слухам, люди, привычные к тяжелой работе, выдерживают, а погибают «господа», Вестхоф отрицательно покачал головой, но не потому, что был не согласен с Яном Бюнингом, а потому, что причислял себя к «господам». Ему больше никогда не увидеть жены и детей. Если в нем не останется ни жиринки, то Кору Вестхофу придет конец. В день расплаты не будет Кора Вестхофа, чтобы всадить нож в брюхо энседовца. Этого энседовца уберут без него. И наконец, перед самым сном — лучшего момента не найти, чтобы испортить ночь троим товарищам, — он пускает в ход свой главный козырь боли и физического позора: Hundert am Arsch! Сто ударов по заднице. Каждый вечер Схюлтс лежал и ждал этих слов, как приговора: Hundert am Arsch (палкой или кнутом) были, видимо, самым стандартным наказанием в некоторых храмах немецкого бога — каждый вечер Кор Вестхоф приводил новый пример. Ударов плетьми, господа, не избежать! Подумать только, господа, удары плети по ягодицам, в которых не осталось ни жиринки! Ведь это ужасно: ни жиринки в теле, значит, ни жиринки и в твоей Arsch. Достаточно и десяти ударов, чтобы превратить высокочтимую и драгоценную задницу в кровавый бифштекс.