Кришан Чандар - Мать ветров - рассказы

— Что ж я поделаю! — развел руками полицейский. — Таков приказ муниципалитета.

— Но, сынок, ведь у меня нет денег на такси! Разве я смогу пройти три мили пешком, да еще ночью? Умоляю тебя, сынок, позволь мне остаться! — И женщина, наклонившись в поклоне, дотронулась пальцами до сапог полицейского.

— Я человек подневольный! — забормотал полицейский, поспешно поднимая ее. — Я ничем не могу вам помочь! Кондуктор говорит, что не повезет больше восемнадцати человек. Вам придется сойти!

— Ради бога, позвольте мне остаться! — молила старая женщина. — Занятия в школе кончаются в десять часов. В одиннадцать я только добираюсь до остановки. А когда я приеду домой, мне нужно еще сготовить обед! Сжальтесь над несчастной вдовой, сахиб! — И женщина заплакала.

Полицейский оглядел пассажиров и, обращаясь ко всем, сказал:

— Если кто-нибудь из вас согласится сойти и уступит свое место женщине, я не стану возражать!

Однако никто не поднялся со своего места — ни хаджи Дауд, ни редактор, ни я, ни тот сетх, который только что вернулся из Швейцарии. Все сидели на своих местах и, повернув головы, смотрели в окно, делая вид, что слова полицейского к ним не относятся.

— Никто не хочет уступить вам своего места! — сказал полицейский, обращаясь к женщине. — Придется вам сойти!

Женщина, плача, собирала свои вещи. Еще раз посмотрев на всех пассажиров, которые так безжалостно обошлись с нею, она пошла к выходу.

Но в это время со своего места поднялся рабочий в синем замасленном комбинезоне и, остановив женщину, сказал:

— Садитесь на мое место, я сойду!

Окинув презрительным взглядом всех пассажиров, он хотел что-то сказать, но раздумал и, сильно хромая и опираясь на палку, пошел к выходу. Правая нога его была в бинтах.

И хотя он вышел из автобуса, но казалось, что он незримо присутствует среди нас. Он поступил так, что в людях заговорила совесть. Чечек Руганджан, сотрудник бомбейской студии звукозаписи, не выдержав, повернулся ко мне и сказал доверительным тоном:

— Брат, а ведь ты вошел последним!

— Что ты врешь! — огрызнулся я. — Я вошел одним из первых!

Чечек Руганджан опешил от моей грубости, но, поборов смущение, сказал:

— Вы правы, сахиб, я ошибся. Вы вошли первым!

— Вы всегда ошибаетесь! — проворчал я недовольно.

Руганджан умолк. Никто из пассажиров не проронил ни слова.

Автобус повернул за угол, и рабочий скрылся из виду. Все пассажиры, словно сговорившись, отвернулись от окон. Однако в сердце каждого из нас, словно удары молота, отдавался стук палки рабочего. Каждый из нас сидел на своем месте, пристыженный, словно побитая собака, поджавшая хвост.

И вдруг мне показалось, что наш автобус идет не вперед, а назад, и что этот рабочий намного опередил всех нас.

Ночная усталость давила на плечи, стучало в висках, голова казалась налитой свинцом, мучила жажда от выпитого вчера на почтовой станции в Трейте пива. Он то и дело облизывал пересохшие губы, стараясь избавиться от неприятного горького привкуса во рту. И хотя его мутные с похмелья глаза выражали одну лишь апатию, это не мешало ему с большим искусством вести маленькую, рассчитанную на двух человек машину по извилистой горной дороге с крутыми опасными поворотами, потому что он помнил их так же хорошо, как азбуку.

С одной стороны дороги, по которой неслась его машина, высились отвесные скалы, с другой была пропасть, на дне которой виднелись белые завитки пены грохочущей Джхилам. Быстрая езда по горной дороге радостно щемила сердце. Прохладный утренний воздух был напоен ароматами лесных цветов и трав, росших по склонам высоких гор. Какой чудесный, нежный, бесподобный запах! Он воскрешал в памяти губы Нихало и счастливые минуты прошедшей ночи…

В пивной кружке отражались лучи заходящего солнца… Пиво было такое приятное… Где-то далеко в предутренней тишине раздавалась трель соловья… Казалось, тишина и пение соловья перекликались друг с другом… и он никак не мог понять, где кончается тишина и где начинается пение… В лучах восходящего солнца цветы на яблонях были похожи на улыбку Нихало… Ее губы даже после поцелуя оставались невинными. Казалось, ни одна живая душа в мире не может коснуться их. Какое удивительное чувство! Но теперь гостиница осталась далеко позади… Ночью красота Нихало казалась вечной и неземной… Ее губы, ее теплые глаза, ее черные густые волосы, такие же мягкие, как предутренняя тишина. К ним было приколото несколько только что распустившихся яблоневых цветков, таких же нежных, как соловьиная трель в предутренней тишине. И он никак не мог понять, где же начинается тишина и где кончается пение… Но теперь эта гостиница осталась далеко позади и представлялась каким-то райским замком.