Владимир Амфитеатров-Кадашев - Зум-Зум

Соображения мои коснутся вопроса о сущности бытия. Вам известно, многоуважаемый Виктор Викторович, что, по-моему, бытие является многогранной призмой, плоскости которой существуют в условиях, совершенно друг от друга отличных и, как правило, исключающих возможность взаимоперехода (конечно, в течении самого бытия. Я не касаюсь здесь великой тайны смерти, уже потому, что г. Козихин, как я упомянуты выше, жив).

Однако, бывают отступления от общего правила: надо помнить, что грани призмы суть плоскости пересекающиеся. Иногда, в силу известных внешних или внутренних условий, человек поднимается на ребро грани, где наша временная и пространственная жизнь соприкасается с мирами запредельными, и тогда вполне возможно, что, не удержавшись на остром ребре, человек скользнёт Туда.

Именно такой случай произошел с уважаемым А. П.

Почему? Вопрос трудный. Ни обстоятельства прежней жизни, ни душевные предрасположения г. Козихина не дадут нам ключа.

Многочтимый А. П. — фигура на редкость ординарная, «одна из многих», никогда не испытывал того, что я позволю себе назвать «мистическим опытом», и выпавшее на его долю нарушение законов естества надо объяснить вмешательством Высшей Силы, пути Которой неисповедимы.

Перехожу к изложению фактической стороны дела.

Началось с вечера у гг. Варгуновых. Не стану описывать этого маленького праздника. Вам хорошо известен обычный тон варгуновских вечеров — музыка, танцы, легкий flirt.

В числе гостей находился также Илларион Ипполитович Радугин. Он пленял барышень утончённостью своей натуры и читал стихи собственного сочинения. Одно из них, сыгравшее некоторую роль в нашей истории, я привожу здесь:

Вышеприведенные стихи и, в особенности, фраза Радугина: «Если я брошу лампу в стену и оттуда вылетит жар-птица, я стану счастливейшим человеком», сильно подействовала на А. П. Он сделался молчалив, задумчив и весь вечер не примечал ласковых и любовных взоров, то и дело бросаемых на него Ласточкой.

В этом я усматриваю ясное указание, что А. П, был уже волей Неведомой Силы приближен к мирам иным. Ибо я имею удовольствие лично знать И. И. Радугина, который одно время даже принадлежал к числу моих адептов, пока природное легкомыслие не увлекло его на совсем иные пути. Это человек в высшей степени милый, остроумный, добрый, но элементов для смутительного впечатления в нем нет. Очевидно, подсознательная сфера души А. П. за ветхой корой радугинских слов уже, прислушивалась к зовам и отзвукам, долетавшим Оттуда.

С вечеринки А. П. возвращался домой один.

Стояла светлая, теплая ночь. Улицы были совершенно пусты.

Полный луною, ясный и тихий, как вода, воздух мягко тек над домами, и белой скатертью убегала вдаль полоска чистой, словно только что вымытой, мостовой. Жемчужно светил застекленный газ. Пахло тополями.

Было в этой ночи что-то странное. Как будто некое волшебство разливалось над спящим городом: лунный свет вкладывал живую душу и в стены домов, и в камни мостовой, и в бело-грустный блеск газовых фонарей. Впервые изведанное, томительное чувство охватило душу Козихина. В уме неотступно звенела фраза из стихов Радугина:

«Ах, сказкою веет старинной От этих серебряных крыш.»

И было жалко, до боли жалко, что прожил человек до двадцати семи годов, а ничего необычайного с ним никогда не случалось. Не то что блуждающего мертвеца или призрака, галлюцинации слуха не мог припомнить А. П.

В таком состоянии явился он домой. И, когда на столике молочно-нарядным светом загорелся белый тюльпан, невольно припомнилась фраза Радугина: «Если я брошу в стену лампу, и из неё вылетит жар-птица…».

А. П. схватил лампу.

— Господа Боже. Что я делаю? Глупость какая! мелькнуло в его голове, но уже звоном разбитого колпака и треском лопнувшей электрической груши огласился № 17 меблированных комнат «Гвасталла».

Жар-птица из стены, однако, не вылетела и фантастическое настроение А. П. исчезло. Ворча о декадентских глупостях, доводящих человека чорт знает до чего, Козихин направился к постели.