Франц Кафка - Неизвестный Кафка

Более подробные сведения о Турнау получишь устно, я ведь, собственно, еще и не знаю, как у твоей сестры дела. В субботу или в воскресенье я — уже в Праге. Может быть, в воскресенье вечером зайду к тебе или ты приходи в понедельник ко мне в контору. С сердечным приветом

[Весна 1920 г.]

спасибо за терпение, но прошлую неделю я был как-то совсем по-особому рассеян, к тому же хотелось сделать тщательно {200} , то есть прочесть дважды, поэтому ушло много времени.

Мелкие поправки, не вызывавшие у меня сомнений, я делал прямо в гранках, но эти исправления ты, естественно, должен еще просмотреть, что же касается опечаток, то, я думаю, едва ли мог какую-то пропустить. Прочие мелкие вопросы и предложения смотри на прилагаемом листе. Соответствующие места в гранках отмечены на полях.

Но все это лишь мелочи, с более серьезными вопросами я не отваживаюсь подступать ни к тебе, ни к предмету. В качестве учительной книги — а она такова в значительно большей мере, чем я думал — она много для меня значит и будет много значить в будущем.

Когда придут новые корректуры, не забудь, пожалуйста, обо мне.

[Меран, 10 апреля 1920 г.]

Максу Броду и Феликсу Вельчу.

это мой первый вечер в новой комнате, она, кажется, вполне хороша; мучения поисков, принятия решения и, в особенности, прощания со старой комнатой (она представляется тебе единственной надежной опорой, и ее выбивают из-под тебя какие-то несколько лир и прочие мелочи, которые, с другой стороны, опять становятся важны, но только в более надежных жизненных обстоятельствах), — все эти мучения новая комната, естественно, не может компенсировать, да этого и не нужно, они минуют, а их первопричина остается и цветет более пышным цветом, чем вся здешняя тропическая растительность.

Я пишу на балконе, сейчас полвосьмого вечера (летнее время), тем не менее довольно свежо, балкон нависает над садом, немного даже слишком низко, я предпочел бы повыше (но поди найди такой балкон, когда на него не менее тысячи претендентов), однако никаких практических недостатков в этом нет, ибо солнце ярко светит мне сюда до шести вечера, зелень вокруг прелестна, и меня навещают птицы и ящерицы.

До сих пор я жил в одной из лучших гостиниц, возможно, вообще в лучшей, так как прочие того же класса закрыты. Постояльцами были знатные итальянцы, кроме них несколько пришельцев, прочие, в основном, евреи, часть их — крещеные (но какие же отталкивающие еврейские силы могут переполнять крещеных евреев! это сглаживается только в христианских детях христианских матерей). Там был, к примеру, один турецко-еврейский торговец коврами — я обменялся с ним парой слов, которые я знаю на иврите — совершенный турок по фигуре, неподвижности и спокойствию, закадычный друг главного константинопольского раввина (которого он, как ни странно, считал сионистом). Затем, один пражский еврей, который до краха был (конфиденциально) членом как «Немецкого дома», так и «Городской беседы» {201} , а теперь только по большой протекции добился увольнения из офицерского клуба [зачеркнуто так, что нет никакой возможности прочесть] и немедленно перевел сына в чешское реальное училище, «он теперь не будет знать ни немецкого, ни чешского, он будет лаять». А выбирал он «по конфессиональному принципу», разумеется. Но все это его ничуть не характеризует и даже отдаленно не затрагивает его жизненного нерва; это добрый, живой, остроумный, способный увлекаться старый господин.

Общество в моем теперешнем пансионе (я нашел его неожиданно; после долгих безуспешных поисков позвонил случайно в дверь, не обратив, как я теперь вспоминаю, внимания на полученное незадолго до того предостережение, когда одна вышедшая из себя прихожанка кирхи — а был пасхальный понедельник — прокричала на улице: «Лютер — черт!»), так вот, общество — исключительно немецко-христианское; выделяются: несколько старых дам, далее, один бывший — или нынешний, это ведь одно и то же — генерал и один такой же полковник, оба — умные, симпатичные люди. Я попросил, чтобы в общей столовой мне сервировали на отдельном столике, я видел, что и другим так сервируют, к тому же так вегетарианское меньше бросается в глаза, а главное, можно лучше пережевывать, да и вообще надежнее. Правда, это и комично, в особенности, когда выяснилось, что, строго говоря, я — единственный, сидящий отдельно. Я позднее обратил на это внимание хозяйки, но она успокоила меня, к тому же знала что-то о пользе длительного пережевывания пищи и желала мне поправиться. Но сегодня, когда я вошел в столовую, этот полковник (генерала еще не было) так сердечно пригласил меня к общему столу, что я вынужден был уступить. Ну, дело шло своим чередом. С первых же слов выяснилось, что я из Праги; оба, и генерал (напротив которого я сидел), и полковник, знали Прагу. Я чех? Нет. Изволь, объявляй прямо в эти верные немецкие военные глаза, кто ты, собственно, такой. Кто-то сказал: «Немецкая Богемия», кто-то другой: «Мала-Страна» {202} . После этого тему оставили и продолжили трапезу, но генерал с его чутким, филологически натренированным в австрийской армии слухом, остался неудовлетворен и после еды вновь начал выражать сомнения относительно звучания моей немецкой речи, впрочем, может быть, глаза сомневались больше, чем уши. Теперь я мог попробовать объявить о своем еврействе. В качестве исследователя он был удовлетворен, в качестве человека — нет. В тот же момент — надо полагать, случайно, так как все не могли слышать этот разговор, но, возможно, все же в какой-то связи с ним — все общество поднялось, собираясь уходить (вчера, по крайней мере, они долго поддерживали компанию, я это слышал, так как моя дверь — у самых границ столовой). Генерал тоже был очень беспокоен, однако из вежливости довел небольшой разговор до какого-то подобия конца, прежде чем поспешить прочь большими шагами. По-человечески меня это, разумеется, тоже не слишком обрадовало: с какой стати мне их мучить? но, вообще, это хорошее разрешение, я снова буду один без этого комического уединения, — в предположении, что они не надумают принять какие-то меры. Но пока что я выпью молока и пойду спать. Будь здоров!