Элизабет Гаскелл - Под покровом ночи

– Папá, не надо! Пожалуйста, пусть остаются как есть… как мама носила.

На минуту он поддался сентиментальному порыву:

– Будь по-твоему, моя милая, храни тебя Бог за твою добрую память!

Для следующей ассамблеи он заказал ей новый сапфировый гарнитур.

Балы эти были не такого свойства, чтобы от успеха у Элеоноры закружилась голова и она полюбила шумное веселье. Гости съезжались из окрестных усадеб большими компаниями и танцевали друг с другом. Исчерпав собственные ресурсы, они, как правило, дарили несколько танцев близким друзьям одного с ними круга. Элеонора появлялась в сопровождении отца и всегда садилась рядом с одной старой дамой, заядлой картежницей, словно та была ее дуэньей. Эта дама, некогда многим обязанная фирме «Уилкинс и сын», вечно рассыпалась в извинениях перед знакомыми за то, что по слабости характера потакает глупой блажи мистера Уилкинса, который старается ввести свою дочь в высшее общество, хотя ей там не место. Этой-то даме после очередного ее подобного высказывания леди Холстер и напомнила о родословной Элеонориной матушки. Получив отповедь от миледи, старуха несколько стушевалась и стала осторожнее в речах – но не стала внимательнее к Элеоноре. Она позволяла мистеру Уилкинсу усаживать дочь подле себя на алую банкетку, изредка заговаривала с ней в перерыве между робберами [9] Роббер – в висте законченный круг игры. , пока в игровой комнате шли приготовления к новой партии, предлагала девице принять участие в безобидной утехе за ломберным столом, а когда Элеонора вежливо отказывалась, предпочитая остаться с отцом, старуха покидала ее с любезной улыбкой на пухлом лице и с чистой совестью под толстым слоем жира: она исполнила все, чего можно требовать от нее, по отношению к «дочери этого Уилкинса». Обычно Элеонора стояла возле отца, наблюдая за танцами, и радовалась, если ей тоже выпадал шанс потанцевать. Усадив ее подле «дуэньи», мистер Уилкинс не спеша обходил зал и, когда видел плодородную почву, вскользь упоминал, что на балу присутствует его дочь, – вдруг да оброненное им зерно принесет плоды в виде кавалеров для дочери. Некоторые откликались на завуалированный призыв мистера Уилкинса из симпатии к нему, другие приглашали Элеонору, потому что уже отдали долг своей компании и могли выбирать кого хочется. В среднем у нее выходило одно приглашение на три танца, и то под занавес ассамблеи.

Принимая во внимание ее природную красоту и неустанную заботу отца о ее внешнем облике, Элеонора не пользовалась и десятой долей того успеха, на который по праву могла претендовать. Но задевало ее не отсутствие успеха, а отсутствие партнеров по танцам. Простояв или просидев неподвижно добрую половину вечера, она поневоле чувствовала себя отверженной. Если бы не желание угодить отцу, Элеонора предпочла бы остаться дома – все лучше, чем вести пустые разговоры с кем попало, вплоть до равнодушной старой «дуэньи»; однако, оказавшись возле отца, она весело щебетала, лишь бы он не подумал, что ей скучно.

Да и какое все это имело значение, если каждый день ее жизни был озарен таким счастьем, что, оглядываясь потом на то благословенное время, она не могла вообразить ничего светлее и радостнее. Каким восторгом наполнялось ее сердце, когда приходили письма от любимого; с каким волнением она отвечала на них (всегда немного опасаясь под наплывом чувств переступить спасительную грань девичьей благопристойности); как согревали ее любовь и одобрение отца; каким покоем и благополучием дышал их домашний уклад… Пройдет немного времени, и те невозвратные дни покажутся счастливым сном.

Мистер Корбет приезжал в Хэмли повидаться с ней. Ночевал он всегда у мистера Несса, но бóльшую часть дня между двумя ночами (дольше пробыть у него не получалось) проводил в усадьбе Форд-Бэнк. Даже такие короткие наезды случались нечасто, поскольку все свое время и силы Ральф отдавал юриспруденции. Распорядок его жизни был подчинен амбициозным целям, которые он поставил перед собой, и ему доставляло особую радость наблюдать, как другие, кто пришел в адвокатскую палату вместе с ним, явно уступают ему и не могут за ним угнаться. Письма Элеоноры он читал и перечитывал по многу раз; собственно, больше он ничего и не читал – кроме трудов по юриспруденции, разумеется. Ральф легко расшифровал ее осторожные любовные признания, скрывавшиеся за общим ровным тоном; эта попытка утаить шило в мешке его и забавляла, и трогала. Он был доволен, что ее увеселения оказались на поверку не так уж веселы; доволен, что она не пользовалась бешеным успехом, хотя и отказывался понимать, куда смотрят все эти джентльмены. Объявись у Элеоноры настойчивые поклонники, Ральфу пришлось бы принять более решительные меры для закрепления своих прав на нее, а не ограничиться наполовину тайной помолвкой: некоторое время назад он призвал Элеонору обратиться к отцу с просьбой не предавать их уговор широкой огласке, пока он, Ральф, не поймет, что его положение позволяет ему жениться. Если бы обстоятельства вынудили его сделать поспешный шаг – первый и последний в его жизни безоглядный поступок, на который он готов был в крайнем случае решиться, – это могло бы повредить его репутации здравомыслящего и рассудительного человека, ведь пока еще он ходит в учениках. Мистер Уилкинс слегка удивился, но ответил согласием, как привык отвечать на любую просьбу Элеоноры. Конечно, мистер Несс был в курсе дела и в окружении леди Марии кто-то что-то слышал – да тут же и забыл. Среди прочих никто не проявлял к Элеоноре настолько глубокого интереса, чтобы доискиваться, помолвлена она или нет.