Хилари Мантел: Год Шекспира

Тьфу! Даже мертвым изваяньям дан
пусть минимальный — но запас тепла.
Не человек — бесчувственный чурбан.
Как женщина такого родила?
Ты не мужчина — хоть, как он, упрям.
Мужчина женщину целует сам».

Досадой скованный, язык умолк.
Лишь щеки, раскрасневшись, выдают
обиду. Как так = взять не может в толк:
судья в Любви — и проиграла суд?
Вновь что-то силится сказать она,
но из-за всхлипываний речь темна.

Уставясь в землю, помертвев лицом,
то глянет на него, то вновь грустит.
То крепко обовьется рук кольцом,
хоть знает, что ему объятья — стыд.
Он вырваться пытался — но замок
лилейных пальцев одолеть не смог.

«Возлюбленный, — твердит, — тебе не лень
слоновой кости сокрушать забор?
Я — пастбище твое. Ты — мой олень.
Кормись, где хочешь, меж ложбин и гор.
Холмы прискучат — опускайся вниз:
там для тебя укромный парадиз.

В моих угодьях тысячи услад:
низины нежной прелестью цветут,
холмам вздымающимся будешь рад,
в тенистых зарослях найдешь приют.
Пасись, где вздумается. Песий лай
тебя не потревожит невзначай».

Адонис хмыкает — на коже щек
прелестных ямочек возник провал.
Их Купидон — проказливый божок —
как тайную могилу отрывал.
Лукавец твердо знает наперед:
в обители Любви он не умрет.

Вид этих нежных впадинок опять
Венеру бедную бросает в жар.
Как можно более безумной стать?
Что для убитого второй удар?
Улыбкою презрения сама
Царица страсти сведена с ума!

Бедняжке больше не хватает слов.
Желанье пуще прежнего зажглось.
Что делать, коль предмет любви суров
и ласка в нем лишь умножает злость?
«Помилосердствуй!» — голосит навзрыд.
Юнец вскочил, и к жеребцу спешит.

Но чу! Из ближней рощи в этот миг
кобыла выскочила и — коня
узрев — по полю напрямик
помчалась, громким ржаньем дразня.
Конь крепкошеий, лишь заслышав зов,
поводья оборвал — и был таков.

Стрелой несется к суженой жених.
Рвет в клочья упряжь, скачет напролом.
Копыта землю ранят, эхо их
в ней отдается, как небесный гром.
Мундштук железный разгрызает он,
сминая то, чем был порабощен.

По ветру грива! Вызволясь из пут,
он мчится к ней, призывным ржаньем горд!
Раздувшиеся ноздри воздух пьют
и пышут жаром, как кузнечный горн.
Глаза пылают яростным огнем:
желание и мощь играют в нем.

То перейдет на шаг, то вновь в галоп,
то дыбом встанет, то отдаст поклон.
Прыжки, курбеты — и все это, чтоб
сказать любимой: «Глянь, как я силен!
Как я стараюсь, проявляя прыть,
прелестной кобылицы взор прельстить!»

Хозяйский крик сердитый: «Стой, дурак!»
Но, коли к цели мчишь во весь опор —
что сбруя? позолоченный чепрак?
мундштук? поводья иль уколы шпор?
Он зрит возлюбленной повадку, стать —
на прочий мир влюбленному плевать.

Как живописцу выпадет порой,
изображеньем мертвым на холсте
вступая в спор с природою самой,
жизнь превзойти в пьянящей полноте —
так конь любого превзойти готов
отвагой, мастью, скоростью подков.

Округлые копыта, крепкий круп,
грудь широка, а холка высока,
хвост густ, холена грива, белозуб,
лоснящиеся гладкие бока —
столь горделив, что всадника подстать
красавцу ой как нелегко сыскать.

Умчится вдаль — вернется вновь назад.
Он прихотливо, как перо, летит,
и в скачке бросить ветру вызов рад —
гордясь неутомимостью копыт.
От ветра грива вздыбилась волной
и кажется, что крылья за спиной.

Он ржет призывно — ржет в ответ она.
Как женщине, ей, несомненно, льстит
такой напор. Но, внешне холодна,
поддерживает неприступный вид.
Как будто впрямь проказнице не мил —
она копытом охлаждает пыл.

Разочарован, хвост повесил он,
что прежде развевался как плюмаж.
Как мошкарой назойливой взбешен —
он бьет копытом, он впадает в раж.
Но тут она смягчается — узрев,
что заигралась. И стихает гнев.

Хозяин вновь поймать его спешит.
Кобылу, незнакомую с седлом,
вид упряжи в руках его страшит —
поспешно прочь метнулась напролом.
Он — следом. И умчались оба вон,
аж обгоняя на лету ворон.

Адонис, не сумевший изловить
коня, присел — взбешен, рассеян и угрюм.