Хилари Мантел: Год Шекспира

Каким
Бесславием покроюсь я в потомстве,
Пока не знает истины никто!
Нет, если ты мне друг, то ты на время
Поступишься блаженством. Подыши
Еще трудами мира и поведай
Про жизнь мою.

На Духов день, когда труба пропела:
Прием окончен, можно расходиться, —
И только трон, покинутый, смотрел
На всех, кто жаждал милости монаршей,
Покуда я, замешкавшись, кивая
И кланяясь, стремился к выходу, —
Премьером ставший Карл меня улыбкой,
подходящей дню, остановил:
— Горацио, пойдем в мой кабинет,
Немного поболтаем, как друзья,
Немного выпьем… Только вот вина
Он издавна не пьет, и мы цедили сахарную воду.
Он у окна застыл, и взгляд его рассеянно скользил
По разодетым в шелк придворным, что внизу
Текли к донжону — иногда мелькали дамы: милы и
изящны.
— Скажи, Горацио, уж сколько раз мы видели все это? —
Он обернулся и с усмешкой меня похлопал по плечу.
— Но ведь душа поет, едва увидишь
Весь блеск, дарованный Царем Небесным,
Короне для защиты нашей жизни, земель и благ?
Ты, столько лет служивший королю
Без страха и упрека, с этим согласишься…
Он отхлебнул воды.
Я чуть приподнял бровь: куда он клонит?
Он обернулся с мимолетною улыбкой:
— Вот почему, мой друг, мне больно слышать,
Когда твои поступки… тень бросают…

Я резко выпрямился: — Что? Ты полагаешь, я…

— Послушай, не в обиду… Сядь, послушай.
Я тридцать лет живу среди интриг,
Но выбирать слова не научился,
Когда я с теми говорю, кто впрямь мне дорог.
Ты — дорог мне, и потому… нет, только потому —
скажу,
Что у меня на сердце: с дурака спрос невелик,
(Кто, кроме дурака, в политику полезет,
Право слово?) Я много видел дураков, и знаешь —
Больно… больно, когда друзья по глупости готовы
Подставляться…

— Катись ты к черту! Может, уже хватит
Намеков?! Я думал, ты в измене меня собрался
обвинить
И с головой уже простился. А теперь все дело в том,
Что я веду себя не слишком умно…
Ну, если это — потрясение основ
И грех тягчайший против государства,
То скоро всех у нас поубивают,
За исключением коров да лошадей. Что ж признаю,
виновен
Двойной виной: я — человек и смертен. А теперь
признайся,
Чем моя дурость превзошла твою?

Он улыбнулся вновь.
Отпил глоток невкусной влаги и поднял палец вверх.
— Я рад, что не задел тебя. Позволь же напрямую:
Я про твою дурную одержимость — опасную, сказал
бы, одержимость —
Историей о смерти Гамлета-безумца. Поверь,
Она идет во вред тебе…

— Какая одержимость? Историей про Гамлета?..
Вредит мне?
Ну что за чушь?! Кому какое дело до того и нашей
дружбы,
Которую ты подымаешь на смех. Да и при чем тут
Королевство?!

— Как при чем?!
Пустячное — порой важней всего.

— Я помню, нашей с тобой бабке
Загадки нравились… И ты пошел в нее?

— Ну, знаешь ли, сейчас мне не до шуток!
Кончай дурачиться! Ведь над тобой в рукав
Смеются при дворе, а смех придворных…
Ты знаешь сам… тогда уж дело плохо…
Но много хуже — шепоток в народе. Да, про тебя!
Пройдись по улицам, переодевшись, как калиф
Багдадский, загляни на постоялый двор,
На лавку сядь с отребьем да послушай там пересуды
О Горацио, преславном нашем лорде.
Что о его посольствах в Италию, к французам,
англичанам
Услышишь ты? Или о службе королю здесь, в Дании?
Да нет! — о том, что впал Горацио в маразм и всё
твердит
Об этом, как его… о Гамлете — кривляке, который
мертв
Невесть уж сколько лет. Или склонись к
придворному любому
И на ушко шепни: «Послушай, здесь Горацио,
Бьюсь об заклад — и часа не пройдет,
Как заведет про Гамлета!», «Три к одному — и
принято.
Но только — без намеков: ему бы только повод,
И оседлает тему излюбленную: Гамлет то, да Гамлет
это…»
Не буду говорить тебе, кузен, как это действует на
нервы
Королю, и, прямо скажем, мне: своей карьерой
При дворе обязан нам ты, как и тем, кто был до нас…