Екатерина Янсон - Уродины

У нас в семье нельзя было проявлять чувства. Плачешь – истеричка/алкаш, переживаешь – псих/невротик, радуешься – инфантилизм, улыбаешься – влюбилась, шлюха. И когда меня спрашивают о чем-то более личном, чем когнитивная лингвистика или новый свитер, я сжимаюсь. Шучу, изобретаю велосипеды шуток – лишь бы отвлечь от темы. На самом деле я не знаю, как себя вести. Ответить честно, что позавчера медитировала над бритвами, но в итоге решилась только немного порезать руки, испугалась и пошла покупать свитер, чтобы все это скрыть? Сказать Андрею, что вообще-то меня каждый раз трясет перед свиданием, потому что я жутко боюсь а) что меня спросят о личном, б) что я сболтну что-нибудь лишнее, в) что он мне скажет «да ты охренела, с такими загонами тебе надо в психушку» или г) «Я тебе перезвоню», и сбежит. А для моего образа он мне очень нужен.

Я понимаю, что он не пикапер с извращенным сознанием и набором клишированных фраз, а обычный мальчик, воспитанный доброй мамой. Так и вижу, как он приходит домой, а она искренне интересуется, как прошел его день и с кем он встречался (я это действительно однажды наблюдала). Она и ко мне хорошо относится. И это так странно – как себя вести в этой ситуации? Когда спрашивают, как дела, переживают, не холодно ли мне и не хочу ли я чаю. С одной стороны, от такого отношения я таю, а с другой – начинаю не доверять еще больше.

Самое смешное, люди действительно могут увидеть во мне что-то хорошее: хорошие манеры, вежливость, сдержанность в еде, относительная эрудированность, начитанность, языки. Было бы интересно взглянуть на себя их глазами.

4 августа

Ненавижу первые свидания, разговоры-автобиографии, начиная с раннего детства и любимой каши и заканчивая тем, за что тебя любить сейчас. Андрею кажется, что он может много чувствовать, но самокопаться ему не в чем, он цельный человек. Мама его, эта добрая, рассудительная женщина с мягким ненакрашенным лицом, наверняка рассказала ему основные жизненные истины, и он их благодарно усвоил. И я не иронизирую, я завидую. Смотрю на него как на диковинный экспонат в музее.

Только вот ему я не могу это сказать, не поймет. Что мне ему сказать? «Я слишком насквозь тебя вижу, чтобы когда-нибудь полюбить»? Пью много чая, слушаю. Как слушатель я отличный собеседник.

20 августа

Хотелось бы прыгнуть с парашютом, но пока у меня из экстрима только одно отжимание на одной ноге.

2 сентября

Преподаватели начали иронически называть нас future colleagues и задавать провокационные вопросы:

– Can you speak good or bad English?

– We can do both! – говорим хитрые мы.

В любой проблемной ситуации мы вспоминаем Светлану Михайловну. Она пишет учебники на досуге, ценит хорошее чувство юмора в себе и людях, спрашивает, как у нас дела, не надоело ли нам рассказывать новости про Украину-Сирию, которые кишат extremists и находятся in political turmoil.

А мы никогда не упускаем возможности пожаловаться. И тогда кто-нибудь наиболее отчаявшийся задает главный вопрос «Что делать?»:

– Ну, сначала, конечно, повеситься, – вскидывает она брови, как будто это было нечто настолько очевидное, что стыдно, как это мы не догадались сами, – а потом сесть и спокойно все сделать.

Она ведет язык средств массовой информации – предмет не особенно приятный, потому что нужно быть в курсе всего и иметь обо всем свое мнение. Приходится много читать, говорить, думать. А довольно сложно высказываться связно и логично о том, о чем ты понятия не имеешь, или изображать гражданскую позицию, которой нет.

Хотя мое нежелание что-либо комментировать было, может быть, и честнее громких высказываний многих. За гражданской позицией людей часто стоит диван, на котором удобно пережевывать ситуацию в стране и мире. Но у меня лично нет дивана, как нет и четкой позиции. Возможно, это связано.

В группе мы друг другу отлично подходим. Все интересуются чем-то своим и не лезут в чужие дела. Кто-то ищет себя, кто-то борется с уже найденным призванием. Иногда читаем стихи собственного сочинения, играем на гитаре, поем. Мы – живой пример борьбы с безработицей и стрессом при помощи подручных средств. Мы «hopeless students», и это прекрасно. Делай как угодно, все равно никто не оценит. Если ты безнадежен, тебе все можно. Никто не говорит, что ты умный, или красивый, или подающий надежды, и тебе не нужно ничему соответствовать. А значит, нет никаких границ.

Может, поэтому у нас нет тщеславия выскочек с первых парт. Я нахожусь где-то между полным блаженством и суицидом, опьяненная отсутствием чужих ожиданий и страхом, что не смогу эту свободу грамотно применить.