Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Тут он залпом допил пиво и опять повел рукой возле уха.

— Какое-то странное чувство, словами и не расскажешь. Это множество ос, все они были влюблены, их гнала страсть.

Я их приманил — и они облепили меня. На меня изливалась страсть, таинственная, суетливая, слепая страсть этих букашек. Каждая частичка моего тела — глаза, нос, уши, даже рот, когда я хотел крикнуть — была переполнена ею. О! Мои руки онемели, словно их кто-то опутал. Сетью! А все Любовь Насекомых. Это она зудит во мне, она жужжит в ушах. Она так и осталась внутри меня!

— Не волнуйтесь, — успокоил я его, накрыв его руку ладонью.

— Меня переполняет какой-то кошмар, страшно вымолвить — похоть. Мои поры пульсируют, клетки мечутся — совокупляются… Вы не чувствуете? Я ни о чем другом не могу думать, пройдет это когда-нибудь, как по-вашему? Приютите меня по крайней мере на сегодняшнюю ночь, я не могу спать дома…

Его рука действительно трепетала под моей ладонью, и я повел его к себе. Утром он ушел от меня, и с тех пор я видел его лишь однажды, в бассейне. Он исхудал, нервно вздрагивал и беспрерывно отмахивался, на мое приветствие ответил так, будто мы едва знакомы, и с вожделением самоубийцы бросился в воду. Но он не стал самоубийцей — хотя жил после той нашей встречи недолго. Я не знаю подробностей его смерти. На м-ском кладбище я как-то натолкнулся на надпись:

Д-р Криштоф Семлатоми, скончался 55 лет.

Могила была вся в цветах и пахла отчаянно. Я сразу узнал гигантские белые цветы. А вокруг с одуряющим жужжанием роились осы, осы Криштофа!

Первый раз я встретился с «псом» еще во время войны. Он жаловался на страшные головные боли: его мучили запахи. Несущиеся из ресторанов запахи пищи, вонь от автомобилей на улице и даже коварно всепроникающий, однако неуловимый запах грязи, осевшей в городских канавах, будоражили каждый его нерв, загоняя в самый дальний угол спальни. Он горько клял принудиловку войны, которая держала его в Будапеште.

— Поверите ли, я почти готовый самоубийца.

— Но в чем, собственно, дело?

— Откуда же я знаю? Это началось еще в детстве… Я чувствовал запахи, словно собака. Если мяч забрасывали в кусты, я находил его по запаху — я чувствовал идущий от него запах рук.

— Очевидно, болезненное развитие органов чувств?

— Хуже. В них осталось что-то первобытное, что-то от животного…

— Вы имеете в виду атавизм?

— Что-то вроде этого. Никто в нашей семье никогда не страдал от такой напасти, только я сподобился. Хотя у нас есть предание, будто бы один из моих прадедов стал оборотнем, знаете, что это?

Я посмотрел на странного человека и заметил выступившие на крыльях его носа капельки пота, нервическую напряженность его лица.

— А раньше вы тоже страдали от этого?

— Вы себе не представляете. Еда пахла потом поварихи, а от покойника на катафалке несся запах начинающегося тления. А чем пахли живые! Моя собственная мать! Ужасно, ужасно!

Неверным движением он провел по лбу.

— Иногда, впрочем, это доставляло мне неземное наслаждение, — добавил он, словно признаваясь в чем-то постыдном.

Потом он предложил мне поиграть, дал носовой платок, чтобы я спрятал его в комнате. Нашел безошибочно.

— Почему вы не пойдете в детективы? — спросил я его в шутку.

— Может, лучше в ищейки? — горько возразил он. — Еще я мог бы выступать с номерами. Жить на доходы с носа. Если мне вообще стоит жить.

— Может, еще выздоровеете, — попытался я его утешить.

— Вы думаете? Например, потеряю обоняние в результате тяжелого ларингита… Единственный выход. Если уж нельзя ни «обеззапашить» этот мир, ни закрыть нос, как мы закрываем глаза — кое на что. Господи! Мне даже сон не в отдых — во сне мне тоже снятся запахи…

Позднее я, однако, слышал, что его необычайное чутье пригодилось ему на фронте, куда он напросился сам, понукаемый, должно быть, зудом отчаяния; говорят, он выполнял многочисленные весьма ответственные разведывательные задания. За километры унюхивал порох замаскированных батарей или притаившегося в зарослях шпиона. В следующий раз я увиделся с ним только после войны, и он выглядел совершенно другим человеком: лицо сияет, раздувающиеся ноздри трепещут, словно паруса на ветру, — он и не думал отрицать, что счастлив.

— Друг мой, я переполнен одним-единственным ароматом, ароматом женщины, моей жены, естественно. О, какой сладкий, невинный, лучистый запах! Я узнал бы его с недоступных расстояний и шел бы к нему, как собака по следу, по дорогам и бездорожью — что я, впрочем, и сделал, ибо именно так я нашел свою жену, по запаху, и влюбился, не видав даже еще ее лица и не слышав голоса. О, какой умиротворяющий, святой, бальзамический аромат! Не то что у этих пыхтящих, грязных бабищ, — и он указал на изысканных дам, наводнявших полуденную улицу. — От нее исходит такой аромат, друг мой, что я готов простить за него всю вонищу мира, как натуральную, так и парфюмерную. Отныне я буду наслаждаться только им, и никто меня больше не увидит, ибо я намереваюсь уединиться с ним — покупаю поместье и строю замок, — сказал он, и это были не пустые слова, поскольку человек он был богатый.