Павел Дан - Избранное

Больной перевел дыхание.

— Ну?.. Поехал ты? — спросила жена.

— Поехал… Я уже было за холм повернул, да пришел Василе… разбудил…

— Мало ли что человеку во сне привидится! Душа человеческая во сне бродит неприкаянная по свету…

Больной выпростал руку из-под тулупа, подпер голову.

— …Чистые сны от господа… За год до женитьбы приснилась мне суженая, а допрежь я ее и в глаза не видал. И маменька, упокой ее душу, господи, за неделю до кончины упредила о своей смерти. Помню, была суббота, с вечера сделалось ей худо, мы, как спать ложились, лампу не погасили, а она увидела такое наше беспокойство и говорит: «Лампу вы погасите и спите спокойно, помру я в четверг, как прокричит петух». Так оно и вышло. А как настало время ей помирать, она нас всех подняла. «Теперь, говорит, зажигайте лампу и свечи приготовьте, потому как пробил мой час». Была она женщина набожная, и господь ей указал во сне, когда преставится. Потому я и говорю: теперь мой черед пришел.

— Господи боже мой, что же ты такое говоришь? Вспомни: семья у тебя, дети…

— Не убивайся, сестра, — стал утешать Василе, — нешто человек вот так вот взял да и помер?..

Якоб схватился за голову, скорчился и затрясся от рыданий.

— Бедные мои детки, пойдут они по миру, — запричитал он, всхлипывая.

Никто не стал его утешать; плакал он долго.

Огонь в печи мало-помалу угасал, темень со двора тихонько просачивалась в хату, окутывала людей, вещи, они теряли очертания, будто растворялись в темноте.

— Ох-ох, — вздохнул Василе, казалось, его голос доносится откуда-то из подпола или из самой преисподней, — кабы я верил всему, что мне снится!.. Порой такое привидится, голова кругом идет…

Он дотянулся до лампы, вывернул фитиль; слабый, чахоточный огонек оживел, осмотрелся по избе, как бы удивляясь, почему его так долго держали в заточении. Выпущенный на волю, он разогнал тьму по углам и под кроватью, но вскоре вновь вернулся в свою обитель, подрагивая, будто озябнув от холода.

— Ты, Василе, все же брат Ане, не оставь ее одну. Бабу обидеть легко, много ума не надо. Всякий норовит и межу у ней урезать, и ягнят по весне присвоить. Ах вы, бедные, бедные мои… детки!..

Он снова затрясся от рыданий, скорчившись в три погибели. Порыв ветра громыхнул в окно, огонек в лампе испуганно захлопотал.

Ана и Василе перекрестились. Метель во дворе разбушевалась с новой силой, под окном вырастал сугроб, грозя закрыть все окно. На балку под стрехой уселась сова, похожая на крошечного чертика, мечущего из глаз молнии, и громко прокричала в ночи.

— Смерть накликает!..

— Будет тебе!.. Озябла… Думаешь, легко ей?..

— Тяжко, — подтвердила Ана, хотя думала совсем о другом.

Больной с усилием поднялся и шатаясь направился к двери.

— Ну, прощевайте, пойду я… в Таурень…

Василе преградил ему дорогу.

— Ты ровно дитя малое… Постыдился бы, Якоб, снам-то верить… Подумай, как же семью бросать… Все ж хозяин ты… На тебе все…

— Пойду. Невмоготу мне. Пойду за своей судьбой… Пойду, как заповедано… Пусти…

— Опомнись, Якоб!

— Пусти!..

Василе с Аной подхватили его под мышки, силой уложили в постель, укрыли тулупом. Ана вытерла слезу краешком передника и снова принялась за пряжу. Василе посидел еще немного, потом поднялся, тихо простился.

— Ты за ним приглядывай, — наказал он сестре, вышедшей с ним в сени. — Это все погода пакостит… Невмоготу ему… Видится всякое… Завтра бы причаститься ему надо. Я с утречка зайду…

Ана вернулась в комнату, встала у порога, скрестив на груди руки, будто окаменела.

Долгим взглядом смотрела она на все, не узнавая, потом горестно вздохнула, головой покачала и снова уселась возле печки, принялась за работу. Веретено завертелось, замурлыкало, зажужжало…

Словно черный ворон над голым зимним деревом, кружила в голове одна неотвязная мысль, не давала покоя, в конце концов ресницы сомкнулись, веретено выскользнуло из рук, и Ана уснула. В хате воцарился покой…

Вверху, под самым потолком, яркий кружок света озарял закопченные бревна и темный угол, где серебрилась порванная паутина. Но скоро огонек лампы еще глубже забрался в свою нору и там уснул.

Опершись на подгибающиеся от слабости руки, больной поднялся, пристально вгляделся в темноту. Предательским звоном сребреника по льду звякнула пружинная кровать. Якоб замер, прислушался. Торопливо уложил он шапку и тулуп так, чтоб виделось, будто лежит тут повернутый лицом к стенке человек, и быстро заспешил к двери. Можно было подумать, что весь пол усыпан сухим валежником — так громко затрещали у него кости. Он вновь на мгновение замер и замедлил шаг. Сердце учащенно билось, глухие удары его, казалось, отдавались во всех углах. Чтобы умерить его стук, Якоб изо всех сил запахнул на себе фуфайку… Где-то в щели усердно точил стенку древесный жучок.