Павел Дан - Избранное

Успокоившись, студент выпрастывает из-под одеяла руку, закладывает под голову и, глядя в потолок, вновь предается своему любимому занятию — мечтам. И надолго мечты отгоняют сон…

Видится юноше бурная и увлекательная студенческая жизнь, особенно приятная для тех, у кого водятся деньги. Вспоминает он, как преподаватель славянских языков предложил ему поехать учиться за границу, но вышло совсем по-другому, пришлось ему оставить занятия, угодил он в больницу с «катаром легких», а после увезли его домой. Он помнит, как закутали его в толстое покрывало, запеленали как младенца, чтобы не простыл он в тонком и легком пальтишке, везли его в телеге, запряженной двумя волами, долго тащилась она по избитой, в ямах дороге, конца краю, казалось, не будет этому путешествию…

И вот он дома, «на лечении» — да какое уж там лечение, только салом и лечится, молока нет, на врачей денег нет, на лекарства тоже. Чтобы отправить одно письмо в город, матери приходится продать курицу, да еще и тащится за десять верст пешком.

Ах, лучше об этом не думать, зачем думать о печальном. Лучше вспомнить что-нибудь забавное, проказы школьных лет, или помечтать… Вот он вырос, окончил курс, учительствует и помогает родителям. Перво-наперво он хлопочет, чтобы двор был обнесен забором, затем дает отцу деньги на покупку скота. Вот возвращается отец с ярмарки, чуть навеселе, и гонит перед собой курчавых тонконогих овец, радуется, смеется, и сын, глядя на него, тоже радостно улыбается…

Зубчатый храп вгрызается в радужные мечты студента, возвращает его к действительности. Он никак не может решиться, разбудить отца, лишь робко покашливает в надежде, что тот сам проснется, но, не выдержав, тихо трогает его за плечо:

— Батя, повернись на бок, против, храпишь громко, уснуть невозможно.

На некоторое время воцаряется тишина, потом еще более мощный храп сотрясает воздух.

— Батя, батя, повернись!

Заплакал проснувшийся ребенок.

— Ма-а-а-ма!.. Ма-а-а!.. — вопит он.

Никак не уймется. Старуха с трудом поднимается, берет девочку на руки и начинает ходить с ней из угла в угол, успокаивая, качая, напевая что-то.

— Ну вот и поспали! — ворчливо произносит отец, кряхтя встает, напяливает огромный тулуп и идет к печке. Наклонившись, он шарит в золе в поисках огня, потом громко, как кузнечный мех, дует, находит чуть тлеющий уголек, достает из-за печки пук соломы, роняя половину на пол, сует в топку и разжигает.

Сырые поленья горят плохо, потрескивают, дымят, никак не разгорятся, старик изо всех сил дует, чтобы быстрей разгорелось, в конце концов, наглотавшись дыма и закашлявшись, с досадой отходит, предоставив печь самой себе. Печь дымит, ребенок орет, старик брюзжит, кляня свою безрадостную жизнь, доведенную до нищенства женой и детьми.

Постепенно дом нагревается. В комнате становится тепло, уютно. Приносят кукурузу, вылущивают и ставят на плиту варить.

Начинаются разговоры, тары-бары о том о сем, студенту бы теперь в самую пору уснуть, да разве уснешь под этот гул и крик. Проснулись и младшие дети, возятся, пищат, хихикают — в доме благодать, теплынь…

Приподняв одеяло, студент изучает свою впалую больную грудь, костлявые плечи, иссохшие руки и ноги, долго-долго рассматривает он себя при свете керосиновой лампы, спокойно, безразлично, словно глядит на кого-то другого; потом закрывает глаза и вновь погружается в забытье. И снова перед ним проносятся отрывочные, бессвязные видения.

Покосившийся абажур на лампе похож на лихо сдвинутую на ухо шляпу подвыпившего гуляки, тусклый свет лениво растекается по комнате.

А когда через окно заглядывает пышущее здоровьем насмешливое лицо зимней зари, студент засыпает…

Перевод М. Ландмана.

— Вечер добрый, — сказал Василе, поспешно входя в хату и прихлопывая за собой дверь, будто за ним гнались. — Ну и холод! В такую стужу добрый хозяин собаку на улицу не выпустит… Все-все кругом завьюжило.

— Здравствуй, Василе, — ответила Ана и вытерла передником стул, — садись сюда, на лавке небось грязно, там ребятишки весь день играли, извозили…

Василе, коренастый, кряжистый мужик с маленькими ясными глазками и обвислыми усами, тяжело уселся на жалобно скрипнувший под ним стул и сплюнул на пол.

— Ну, он-то как?

— Видать, полегчало ему. Давеча Равика, жена Раду, полечила его от сглазу, он и успокоился, — сообщила баба и со вздохом добавила: — Уж чего, кажись, не перепробовала за эти шесть недель… А он все мается, все ужом вьется. Таких мучений и разбойникам, убивцам с большой дороги, не пожелаешь… И снадобья я ему приносила, и травки заваривала… и лекарства из города… Что люди присоветуют, то и делаю. Девять знахарок на родниковых водах ворожили. К знающим попам ходила. А ему все не легчает. Видать, так ему на роду написано…