Жюль Лермина - Вампир [Магическая новелла]

Есть лица, которые не обманывают; к числу их принадлежало и лицо матери, дышащее наивысшей честностью. Она любила свою дочь и никогда ее не покидала… Нет, нет, бесполезно было идти по пути, о котором все говорило, что он ложный.

В конце концов все эти рассуждения до такой степени меня расстроили, что я не мог оставаться один. У меня явилась настоятельная потребность слышать человеческие голоса и освежить свой мозг. Я вышел на улицу.

…Когда я вошел в кружок света, бросаемого газовым бра, озарявшим двигавшиеся группы молодых людей, послышался звук приветствия.

Со времени защиты диссертации, мои знакомые видели меня раза два-три. Раздались веселые восклицания, потянулись руки, чтобы усадить меня на столик. Я не заставил себя просить. Тоска моя исчезла. Посыпались перекрестные вопросы, на которые я едва успевал отвечать. Я должен был объяснить причину своего уединения и защищаться против обвинения в забвении друзей, рассказать о планах и надеждах, а главное — пить и пить в неимоверном количестве алкоголизованную бурду, именуемую почему-то пивом и обладающую свойством, к великой радости торговцев, увеличивать жажду прогрессивно выпитому количеству. По мере того, как наполнялся мой желудок, мысли становились ясней, и факты недавнего печального событии получали иное освещение. Вместе с тем у меня явилось желание рассказать о своем приключении.

Так как дело шло о ребенке, вечной проблеме, волнующей самых закоренелых скептиков, то меня слушали внимательно, и никто не смеялся, когда я рассказал о горечи, причиненной мне моим невежеством.

— Послушай, — сказал мне Гастон Дюссо, молодой доктор, заслуги которого мы все признавали, — я не имею претензии дать тебе ключ к загадке, которую ты нам загадал. Мое замечание будет скорее общего характера. Существуют два периода в жизни врача. К первому — время молодости — относится горячая любознательность, самоотвержение, не знающее преград, желание победить зло. Это также время усиленной работы, с 15 или 20 часами чтения или письма при свете чадящих свечей. И в разгар нашей работы мы не замечаем, как жизнь движется вокруг нас и идет вперед. Мы затыкаем уши, чтобы не слышать шума, который производит человечество — великий больной, страдающий легкими, сердцем и мозгом. Мы требуем уже науки готовой, такой, какую прошлое втиснуло в рамки книг in 80, громадных по своей тяжести и недоступных по цене. И нам не хватает времени, чтобы изучить тайну жизни и смерти по единственной книге, всегда открытой, иллюстрированной вечно новыми схемами, правдивыми и убедительными. И эта книга — вот она!

Широким жестом он указал на бульвар. Газ бросал белесоватые лучи света на колеблющуюся бесконечную толпу гуляющих.

— Вот великий учебник наружной и внутренней патологии, — продолжал Гастон, — вот физиология действий. Разве видим мы нечто подобное, забившись в больницы и кабинеты? А ведь это только один том, глава, параграф медицинской энциклопедии, которую составляет общество. А! — вскрикнул он голосом, искренность которого нас тронула, — иметь время, то есть деньги, и всецело посвятить себя чтению этой живой библиотеки, этого универсального словаря, каждая страница которого есть человек, разобрать его, изучить и уже после этого заняться лечением недугов. Потому что тогда вскрывали бы не трупы, а живые существа. Десять лет таких наблюдений с таким великолепным рвением, с которым мы изучаем такую косную науку, как наша, и над нами засверкало бы пламя истинного знания…

Во второй период — дело идет еще хуже. После усиленной работы, остальную часть жизни мы употребляем на то, чтобы сделаться новым человеком, разочарованным, скептиком, невеждой, банальным практиком-рутинером, который зарится на орден и академию. Мы делаемся как бы слепыми, когда бросаем книги и не видим человека.

В этот момент я вскрикнул и, дотронувшись до Гастона, сказал:

— Смотри!

Он взглянул, куда я указывал.

— Кто этот человек? — спросил он.

— Это тот самый старик, о котором я только что говорил: господин Винсент.

Старик приближался медленно, тяжело, и я вздрогнул, увидев невероятную перемену, которая произошла в нем в продолжение такого короткого промежутка после нашей встречи.

Он мне показался мертвенным, худым, сгорбленным, разбитым.

При каждом шаге он поворачивал свою худую шею, озираясь по сторонам, и мне казалось, что я слышу скрип костей его позвоночника.

— Э, — воскликнул один из нас, — это старый Тевенен! Разве он еще не умер?