Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Не говоря ни слова, она поднялась, молча вышла, а потом последовала за священником до самой тюрьмы и там упала на грудь осужденного, словно он был ее отцом.

В продолжение всех трех дней, полагавшихся ему по закону, чтобы проститься с земной жизнью и подготовиться к жизни потусторонней, она не отходила от него ни на шаг и, сидя рядом у сырой каменной стены в темной душной камере, совершенно забыла, что у нее есть и другой дом, а в нем дети, которые, плача, зовут ее, — вся без остатка принадлежала она теперь тому, кого ее муж обрек на смертную казнь…

Если бы кто видел эту молодую женщину, такую несчастную, сжавшуюся в комочек, а рядом склоненного к ней старца с ясным челом и чистым взором, он бы, конечно, предположил, что это ее ожидает крестный путь, а он только утешает ее и укрепляет ее силы. Опять старый овчар доказал, что он был и остался тем мудрецом, которого она так почитала в детстве: с великим спокойствием шел он навстречу смерти, исполненный веры в высший закон жизни, считая себя всего лишь одним из малозначительных ее проявлений, не имеющих никакого права восставать или даже роптать, гордясь, что он страдает за справедливое дело, в конечной победе которого был уверен.

Рассказывая своей отчаявшейся приятельнице, что вынудило сельский люд сговориться, собраться вместе и пойти в Прагу, где никто не собирался ничего грабить и жечь, а с намерением лишь настоятельно просить своих господ сжалиться над их бедностью и совместно рассудить, что именно следует предпринять, дабы облегчить положение подданных и вместе с тем не нанести никакого урона господам, он касался лишь хорошо известных ей вещей, не высказывая при этом ни одной предосудительной мысли, никакого намека на какие-либо незаконные действия, в том числе насильственные. С той чистой библейской глубиной, выразительностью и образностью речи, благодаря которой чешская поэзия достигла теперь небывалых высот, раскрыл он перед ней вечный грех мира сего, ужасную личину пожирающего свою добычу вечно голодного чудища, которое именуется человеческим эгоизмом, неуемную алчность людей, желающих во что бы то ни стало овладеть положением, присвоить все себе и угнетать других не из нужды, а лишь из одного стремления удовлетворить любую свою прихоть. Это ли не пренебрежение к наивысшему закону святой любви, согласно коему все, кто родился на этой земле, должны иметь равные права и обязанности и никогда не поступать хуже, чем бессловесные твари, которые только с голоду, но ни в коем случае не для забавы убивают и пожирают друг друга? Он открыл перед ней ту правду и тот обман, прибегая к которым, сильнейшие подтверждают свое право требовать, чтобы те, кто слабее, подчинялись, слушались и служили им.

Он говорил, а госпожа Наттерер начинала понимать, что не все подневольные люди носят грубые куртки и простые рубахи, есть среди них и такие, что разодеты в шелка, не все живут в крытых соломой хижинах, но и под высокими кровлями дворцов, и сама она тоже относится к числу тех, кто осужден прислуживать другим, потому что не умеет защищаться и не может отвечать ударом на удар. Она тоже всю жизнь жаждала справедливости, дрожала от холода одиночества в тщетных поисках дружеского сердца, которое бы согрело ее, ей тоже пришлось оставить на осеннем поле весь свой урожай, а снимать господский, да еще принуждать себя к молчанию, чтобы те, кто стоял выше, всегда считали себя правыми. Она тоже нищая, ей не хватило милостыни любви, ее тоже бичевали, бичевали бесчувственными словами и поступками, она чувствовала, что народ хочет того же, что и она, и ее осужденный на смерть друг защищал и ее права и теперь умирал и за нее тоже…

Немалых усилий стоило священнику оторвать ее от старца, и то лишь в самую последнюю ночь. Он просил, чтобы она не препятствовала ему выполнить свою святую обязанность — подготовить старца к уже недалекому божьему суду. Она вняла этому доводу, уступила и пошла домой, но, едва рассвело, бежала из дома, чтобы еще раз увидеть страдальца, кивнуть головой, поздороваться… От горя, от жалости к нему ей тоже хотелось умереть.

Госпожа Наттерер была права, когда говорила своему старшему сыну, что только благодаря ему она не лишилась в тот день разума, уже серьезно помраченного, опомнившись в ту минуту, когда он с волнением спросил, почему она так страдает, если кого-то несправедливо наказывают, и поспешил на помощь осужденному, по-детски переоценив свои силы. Целый вихрь бурных, смятенных чувств поднялся в ее душе, и вдруг все улеглось, какое-то озарение посетило ее. Она поняла, что тот страшный закон природы, который позволяет сильному подавлять тех, кто слабее, может неминуемо встать на защиту истинной человечности, если все, кто благороден душой, объединятся, проявят такое же упорство и неуступчивость, как и враги человечества, если, следуя их примеру, никогда и ни в чем не будут им уступать, не позволят вводить себя в заблуждение, запугивать, и главное — всегда и во всем станут строго придерживаться своих законных прав. О, если бы благородные люди никогда не стеснялись высказывать свои мысли и даже, напротив, с той же твердостью стояли, не поддаваясь жалости, на своем, как те, кто стремится поработить их! Довольно страдать, мечтать, вздыхать, надо действовать, защищаться, бороться за правду, за свободу, бороться столь же решительно, как защищают их противники ложь, тьму, свое господство! В пылу идей, под алым стягом которых ровно через двадцать лет после того народ Франции развернет беспощадную борьбу против всех, кто в просвещении и свободе видел своих первых врагов, она высоко подняла на руках сына, чтобы умирающий мученик благословил его, и в этот миг принесла обоих своих сыновей на алтарь отечества как искупительную жертву, отрекаясь от прав матери, посвятила их человечеству.